— Вы подруга Вернера? — спросила она, еще более шокировав меня тем, что она, единственная из венцев, назвала его просто по имени. — Он просто отпад. Эти бархатные пиджаки и облик аристократа из прошлого века… Я его просто обожаю.
Мы спустились в подвал. Каменный пол отражал громкое цоканье ее высоких каблуков.
— Извините, что завела вас в такие катакомбы, — сказала она, отворяя дверь хранилища.
Металлические стеллажи были заполнены знакомыми предметами: фрагментами старых рам, монтажными досками, разобранными ящиками, кувшинами.
— Я бы посадила вас в свой кабинет, но у меня там практически каждый день проходят собрания. Такая скука!
Она закатила глаза, словно упрямый подросток, сопротивляющийся родительским наставлениям:
— Австрийская бюрократия, ничего не поделаешь. Училась я в Нью-Йорке, так что трудно возвращаться ко всем здешним формальностям.
Она сморщила носик:
— Я бы лучше в Австралию уехала. В Нью-Йорке все думали, что я оттуда, представляете? Когда говорила, что я из Австрии, они восклицали: «Ой, кенгуру такие забавные!» Я их не переубеждала. У ваших соотечественников репутация лучше, чем у австрийцев. Все думают, что австралийцы раскованные, забавные, а австрийцы из затхлого старого мира. Как думаете, надо мне к вам переехать?
Я не хотела ее разочаровывать и не стала говорить, что в Австралии на должности старшего архивиста никогда не встречала такого свободного человека, как она.
В центре комнаты на столе стоял архивный ящик. Фрау Цвейг взломала ножом печати.
— Удачи вам, — сказала она. — Дайте знать, если что-нибудь понадобится. И поцелуйте от меня Вернера.
Она закрыла дверь, и я услышала цокот удаляющихся каблучков.
В ящике было три папки. Сомневаюсь, что кто-нибудь заглядывал в них последние сто лет. На всех выбита музейная печать и аббревиатура «К. и. К.» вместо слов «Kaiserlich und Königlich», что значит «императорский и королевский». Австрийские Габсбурги носили титул императора, а Венгрией правили короли. Я сдула пыль с первой папки. В ней находились всего два документа, оба на боснийском языке. Можно было сказать, что один из них — копия счета. Музей приобрел что-то у семьи Коэн.
Второй документ — письмо, написанное очень красивым почерком. К счастью, к нему прилагался перевод. Возможно, его сделали для приезжих ученых. Я прочитала английскую версию.
Автор письма представился как учитель. Потому, наверное, и почерк красивый. Он написал, что обучает ивриту в сараевском «maldar». Переводчик дал объяснение, что так называется начальная школа сефардов.
«Мальчик из семейства Коэн, мой ученик, принес мне Аггаду. Семья недавно лишилась кормильца и хотела поправить свои финансовые дела продажей книги. Они спросили моего мнения относительно стоимости… Я видел десятки таких книг, некоторые из них были очень старыми, но никогда еще не приходилось мне видеть таких иллюстраций… Я пришел домой к семье Коэн, чтобы узнать побольше. Оказалось, что никакой информацией они не располагают. Сказали лишь, что владеют книгой „много лет“. Вдова сказала, что, по словам ее покойного мужа, книгой пользовались, когда его дедушка устраивал седер. Следовательно, Аггада была в Сараево, по меньшей мере, с середины восемнадцатого века… Она сообщила, и я нашел этому подтверждение, что дед Коэн был кантором и обучался в Италии…»
Я откинулась на спинку стула. Италия. Надпись Висторини: «Revisto per mi» переносила Аггаду в Венецию 1609 года. Выходит, дед Коэн учился в Венеции? Тамошняя еврейская община была больше и богаче боснийской. Стало быть, книгу он приобрел там?
Я представила себе семью: образованного главу семейства, сидящего во главе праздничного стола. Сын стал взрослым мужчиной, похоронил старого отца и занял за столом его место. И вот умирает он сам, возможно, внезапно, поскольку семья остается в затруднительных обстоятельствах. Я почувствовала сострадание к вдове: ведь ей одной нужно было поднимать детей. А потом загрустила еще больше, сообразив, что дети этих детей, должно быть, погибли, потому что после Второй мировой войны в Сараево не осталось ни одного еврея по фамилии Коэн.
Я сделала себе пометку: не совершались ли в 1700-х годах обмены с еврейскими общинами Адриатики. Может, существовала какая-нибудь итальянская иешива, куда ездили обучаться боснийские канторы. Интересно все-таки проследить, как Аггада попала в Сараево.
Но о застежках из этих бумаг я ничего не узнала, а потому отложила папку в сторону и взяла другую. Герман Ротшильд, специалист по ближневосточным рукописям из Бодлианской библиотеки Оксфорда, писал, к сожалению, куда менее разборчиво, чем еврейский учитель. Его доклад на десяти плотно заполненных страницах был для меня так же непонятен, как боснийский текст. Но вскоре я выяснила, что к переплету он не имел никакого отношения. Его так поразили иллюстрации, что весь отчет был посвящен истории искусства, рассматривалась эстетическая ценность миниатюр в контексте христианского средневекового искусства. Ротшильд показал себя настоящим эрудитом, да и язык изложения был на высоте. Я скопировала несколько строк, чтобы процитировать их в собственном отчете. И снова ничего о застежках. Отложила доклад в сторону, потерла глаза. Надеялась, что его французский коллега копнул глубже.
Отчет господина Мартелла оказался полной противоположностью исследованию британца: краткий, деловой, очень формальный. Зевая, я листала страницы. Обычное скучное перечисление дестей и фолио. Наконец, добралась до последней страницы. И тут я перестала зевать. Мартелл описал состояние потертой, запачканной и поврежденной кожи переплета. Он отметил, что некоторых льняных нитей недостает, либо они изношены так, что большая часть дестей отвалилась от переплета. Удивительно и замечательно, что листы с текстом сохранились.
Затем я увидела несколько зачеркнутых коротких предложений. Я направила на них свет настольной лампы — может, у господина Мартелла были на этот счет какие-то другие мысли? Разглядеть не удалось. Перевернула страницу. Так и есть: нажим позволил частично разглядеть отпечатавшиеся на листе буквы. Несколько минут я старалась их расшифровать. Читать незаконченные французские слова задом наперед было нелегко. Но в конце концов мне это удалось, и я поняла, почему они были зачеркнуты.
«Две нефункционирующие, окисленные серебряные застежки. Двойной крючок и ушко механически изношены. После очищения раствором NaHCO3 обнаружен рисунок в виде цветка в обрамлении крыла. Клеймо отсутствует».
В 1894 году Мартелл трудился, очищая мягкой тканью и маленькими кисточками старинные почерневшие куски металла, пока серебро снова не заблестело. На одно мгновение бесстрастный Мартелл потерял голову.
«Застежки, — написал он, — исключительно красивы».
Перья и роза
Вена, 1894
Вена — лаборатория Апокалипсиса.
Карл Краус
— Фрейлейн оператор в Глогнице? Имею честь пожелать вам отличного вечера. Надеюсь, ваш день прошел приятно. Герр доктор Франц Хиршфельдт на другом конце провода хочет засвидетельствовать свое почтение. Он мысленно целует вам руку в благодарность за это соединение.
