В прицеле покачивалась фигура бегущего высокого поляка. Рыскает длинный унтер-офицерский штык старого Манлихера, орет что-то вражеская пасть под длинными усами. Не сопляк, однако. Такого срезать не грех. Странное ведь дело, ну никакой возможности разобрать, что паны орут. Что от бывшей империи, что от пролетарского интернационализма — исключительно матерные слова шляхетство согласилось унаследовать.
…Подпустить до того мертвяка, что сидя закостенел. Поравнялись… Еще вдох…
— Рота, пли!!!
Огня поляки не выдержали — цепь легла в пожухшую траву. Махал саблей поручик, пытался поднять жолнеров. Бить бы «пачками» — дрогнут, вон один попятился, другой… Но огонь бойцов кончавшегося 4-го Петроградского слабел. Патроны…
Комроты тщетно ловил в прицел поручика — ловкий попался, гадюка. Никак не подстрелишь. Мешали, прижимали к земле, лупя длинными очередями, осатаневшие пулеметы.
— Жмут нас к мамуне паны! — заорали слева. — Твою душу, ротный…
Комроты щелкнул затвором — последний патрон, кажись. А драпа не будет. Некуда драпать. Вчера дрогнул батальон, кинулись бойцы к деревне. Бил ротный рукоятью «нагана» по затылкам, за ремни на землю валил. Комиссар дивизии худые руки раскидывал, чахоточной грудью путь панике преграждал. Часть народа в окопы вернули, а с полсотни обеспамятевших беглецов между камышами и деревней перехватили конники Куровского. Понагляднее любой агитации та рубка будет.
Некуда драпать.
Да что ж они орут такое? Нет, никак не понять.
Поляки натужно набегали, грязные, мокрые, осатаневшие. Комроты ощупью отстегнул клапан кобуры, привычно легла в мозолистую ладонь рукоять «нагана». Ну и хорош, чего ждать-то?
В последний миг резанул по правому флангу атакующих пулемет. Короткие, скупые очереди сбили шаг цепи, и затоптались поляки, невольно пригибаясь под секущими строчками. Ай да соседи — выходит, рискнули машинку ближе выдвинуть.
— Давай, пся кровь! В ряшку твою…
Захлопали гранаты. Кто-то последней пулей достал упорного поручика. Поднялся из ямок-окопов погибающий 4-й Петроградский. Комроты не суетился — аккуратно срезал из «нагана» троих жолнеров. Теперь можно и винтовочку в лапы…
Бились прикладами, штыками, матерясь, стреляли в упор. Наотмашь стукнуло по уху невидимым кулаком, слетела фуражка. Скрипя зубами, комроты вложил всю боль и злость в удар штыка…
Миг все длилось. Развернулись в дыму и мате поляки, показали спины. Расстреливать их было нечем. Комроты, пригибаясь и втягивая в плечи лысеющую голову, протрусил по склону отыскивать свою фуражку. Не верилось, но среди мертвяков и живых хватало — свои, окровавленные и опьяненные, возвращались, падали в окопы, что-то кричали. Метался уцелевший Семка. Бесились, прикрывая драп панства, запалошные «Шварцлозе». Полз, мычал томительно капрал с проткнутым брюхом, пулю на него жалели.
Комроты оглох — пуля отхватила правое ухо. Крови натекла уйма, бок гимнастерки до самых кальсон пропитало. Верка, прибежавшая из лазарета, хоронящегося в широкой промоине, бинтовала серым застиранным бинтом. Наглый Семка, присевший на корточки в узком окопчике, знаком показывал — да пускай, зарастет. Это точно. Зарастет, если успеет. Только глухому как командовать?
Поляки вошкались у хутора, в себя приходили. Показавшиеся было из рощи конники Куровского скрылись обратно. Чего тянут-то, сволочи?
Рванули петлюровцы, да только не в атаку, а вдоль камыша галопом. И жолнеры побежали — прямо стадной толпой так прочь посыпали. Дурень Семка танцевал африканцем, топая желтыми сапогами и размахивая над головой своим дурным лакированным «маузером».
От Билковых Псарей на рысях подходил эскадрон 1-го Красного Конного корпуса…
Левым ухом комроты начал малость слышать. Бойцы сносили в длинный ряд погибших. Могилу решили копать прямо на холме. Верка, в накинутой поверх ватника длинной трофейной шинели, приглушенно орала на легкораненых, не пожелавших отправляться в госпиталь, что разворачивался в селе. Зря орет — этот лазарет буденновцев за два дня сто с гаком верст прошел — попадают доктора разом, уж какие там перевязки.
У Ново-Дворского моста шел бой. Конники кавкорпуса наседали на откатывающихся поляков. С левого фланга, вдоль тракта, напирала 2-я Белая дивизия. До предместий Варшавы оставалось рукой подать, ворвутся на плечах шляхты, если удача вновь дупой к России не повернется.
— Сенька, у тебя осталось?
— Ясен пень, у меня ж как у Христа за пазухой. Почище чем в полковой кассе.
— Не бреши. Там вшей куда пожиже.
Фляга австрийская в оббитой эмали. Булькает — то ли коньяк, то ли ром. Сам комроты не пил со дня вступления в партию, потому принципиально даже не стал нюхать. Для особых нужд запас приберегался.
Сапоги скользили в мокрой траве. Снова моросил дождь. Комроты медленно пересек низину — на дороге покосившейся будкой темнел заглохший вчера броневик, торчали растрепанные повозки — расщепленные колеса, трупы лошадей, корзины, тряпье — цыганщина. Прыгали озабоченные воробьи, подбирали овес из распоротого мешка. С убитого обозника кто-то уже успел стащить башмаки. Вот сучьи дети, это когда же изловчились?
Подъем оказался трудным — голова закружилась. Комроты остановился, задыхаясь. Вон они, пулеметчики. Сидят, сторожат. Дисциплинка у офицерья, надо признать, малость получше.
Снятый с броневика пулемет на кургузой треноге пристроился на краю воронки. Рядом лежали двое, в измятых и прожженных офицерских шинелях. Укутанный в башлык пулеметчик поднял голову:
— Живы, господин комиссар?
— Ротный я. Убило комиссара, — комроты, стараясь сдержать одышку, сел на мокрую траву. — Полезно помогли, господа офицеры. В самый раз врезали.
— Благодарю за столь лестную оценку, господин товарищ ротный, — бледный офицер приподнялся, мелькнула трехцветная нашивка на рукаве. — Пол-ленты оставалось. Хорошо, что приберегли для столь торжественного случая. Это ж вы вчера являлись, патроны клянчили?
Комроты неохотно покосился на мятые погоны беляка:
— Не клянчил, господин подпоручик, а взаймы просил. Надеялся, у вас резерв погуще. Вам мировой империализм боезапас океанскими пароходами шлет.
— А вашей, рачьей-собачьей, весь европейский про-ле-та-риат дрекольем помогает, — скривил губы юный подпоручик. — Не классовые ли братья там, на склоне, валяются?
— Там все валяются, — сдерживаясь, отозвался комроты. — Поручик, что жолнеров подымал, — уж заведомо ваших голубых кровей. Во всех слоях дури да несознательности хватает.
— Сознательные вне очереди пулю лбом ловят, — подпоручик поправил шинель, покрывающую неподвижного второго номера. — Вот человек все переживал, что великая Россия кусками рассыпалась. Все думал, здесь, у Варшавы, раны империи срастутся.
Комроты пригляделся и стянул фуражку с замотанной бинтом головы:
