Когда они вышли — минут через сорок, — красотка тут же скрылась в боковом коридоре, а Гесс отправился в гостиную, где его ждал Роберт.
— Ну как? — подмигнул тот. — Полегчало? Рудольф уселся в кресло, запустив пальцы в мокрые волосы.
— Скажешь, плохое лекарство? — продолжал Лей. — Я этим даже от заикания лечусь. Может, выпьем? Ну, ладно, ладно! — усмехнулся он, увидев, что друга передернуло. — Ты все-таки скажи мне, как ты себя чувствуешь? Я дважды виноват.
— Зато я теперь знаю, какого ты обо мне мнения, Роберт! Что ж, всегда лучше знать.
— Брось, старина! Я не о тебе высказался, а о профессии. Политика — грязное дело. Банально, но нам с этим жить.
— Меня ты упрекнул во вполне конкретных вещах.
— Я тебя, так сказать, авансом упрекал. Ты чистенький пока, не то что наш брат гауляйтер. Мы практики… У меня уже сейчас на совести не меньше, чем у наших иуд вроде Йозефа и Хайни. Но с ними я по-другому разговариваю, а на тебе сорвался. Извини.
— У меня что-то с головой, Роберт. Последнее время так стыдно!.. Я после Нюрнберга бабой себя чувствую.
— Во-первых, ты переутомился сверх меры. Во-вторых, давай, старина, откровенно… Очень тебе нужно это все?
— Что — это все?
— Погоди, не вскипай! Может, все-таки по рюмочке?.. Ладно, ладно, я тоже не буду Сейчас кофе выпьем.
Он вышел за подносом сам, чтобы не раздражать Рудольфа, которому явно никого сейчас не хотелось видеть подле себя. Вернувшись, застал Гесса блаженно вытянувшимся в кресле.
— Вот я и говорю, Руди, занялся бы ты своей политэкономией, философией, читал бы лекции.
— А что это тебе так хочется от меня избавиться?
— Ты интеллигент! Сколько ни напускай на себя нордических добродетелей, ты в нашем деле — разрушитель!
— Так. Договорился! И давно это дело стало вашим? В двадцать четвертом, когда я из тюрьмы вышел, твоя фамилия в партийных списках еще не значилась.
— Что ж, формально упрек принят. Могу на этом остановиться. Или хочешь моей откровенности до самого донышка?
Гесс кивнул.
— Говори.
— Ладно. Гляди только голый отсюда не выскочи! Я за твоей одеждой послал — и Эльзе записку, что мы с тобой случайно вымокли!
— Не выскочу. Говори. Лей поставил чашку и уселся поглубже, с некоторой иронией приготовившись слушать самого себя.
— Итак, мой милый… Я за последние шесть лет сделался наблюдателем и вот к каким выводам прихожу — истинный политик слеплен из двух компонентов, профнепригодности и честолюбия. Начнем с того, что у тебя ни того, ни другого нет. Теперь, для примера, разложим на составляющие наших с тобой коллег, оставив, конечно, в неприкосновенности известное лицо. Начнем с меня. Никаких грандиозных идей у меня сроду не водилось, и в твоем возрасте осточертела мне моя химия так, что я на стенку лез. А честолюбие бонапартовское! Возьмем Геббельса. Несостоявшийся поэт. Заметь, это особо злая порода. Возьмем Штрассера. Несостоявшийся врач. Возьмем…
— Достаточно. Я понял. Но отчего я должен был выскочить отсюда без штанов?
— Я же сказал, оставим в неприкосновенности дорогую нам всем персону Только не начинай мне сейчас толковать о несчастной Германии, долге немца и т. д. и т. п. Любая страна тем счастливей, чем в ней меньше таких, как мы!
— Знаешь, Роберт, — усмехнулся Гесс, — я, конечно, и прежде понимал, что ты ходячий парадокс. Но не до такой же степени! Как же ты вернешься на свой Рейн — и вообще, как ты собираешься…
— Как и до сих пор!
— Может, и мне попробовать? — улыбнулся Рудольф. — Наливай.
— Ах ты добрая душа! — вздохнул Лей. — Пожалел меня? Не стану я с тобой пить.
Раздался телефонный звонок. Лей, выслушав какое-то донесение, быстро поднялся.
— Сейчас принесу тебе рубашку и костюм. Или… Марго прислать?
— Послушай, а она… не обиделась?
— Главное, чтоб я не обиделся! — И, быстро взглянув на Гесса, он ушел.
Рудольф понимал, что снова готов сойти с рельсов, как в минуту недавних наваждений, но тормоза отказывали — нужно было или напиться, преодолев отвращение, или все-таки Марго…
Девушка явилась, неся его костюм и рубашку; на шее, спускаясь между упругих грудей, висел его галстук. Ей было не больше двадцати. Ослепительная южанка, черноволосая, кудрявая, с глазами-маслинами, тонкими смуглыми руками, — быстрая, умелая, беззастенчивая.
«Лекарство Лея» снова подействовало. Уже одевшись и завязывая галстук, Рудольф вдруг с изумлением обнаружил, что они с Марго не произнесли ни единого слова, как два зверя.
Через полчаса Гесс и Лей вернулись в гостиную Хаусхофера — как ни в чем ни бывало, точно выходили покурить. И сколько к ним ни приглядывались, ничего обнаружить не смогли. Роберт был трезв, Рудольф — приветлив и сосредоточен. Они отсутствовали около двух часов, и у всех создалось впечатление, что они неплохо провели это время.
Вечер был в разгаре — музыка, танцы, непринужденные разговоры, пение Ангелики… Немного огорченная временным отсутствием Рудольфа и Лея, она при их появлении опять была совершенно счастлива и продолжала всех удивлять. Например, на классический вопрос Геббельса «Откуда цитата?» она мигом назвала имя автора, И во второй раз, когда Йозеф привычно куснул социал-демократов и процитировал по поводу их последнего выступления в рейхстаге строки Гете: «Я, кажется, с ума сойду От этих диких оборотов. Как будто сотня идиотов Горланит хором ерунду», — она, опередив негодование Елены, заявила, что это из «Фауста» и что новый рейхстаг — по-видимому, настоящая «кухня ведьмы».
Адольф был в восторге. Все это ясно видели по выражению его лица, на котором проглядывала почти мальчишеская радость всякий раз, как племянница удачно приковывала к себе всеобщее вниманье.
— Кто из вас Пигмалион? Ты или жена? — тихонько спросил Рудольфа Эрнст Ганф-штенгль, тоже изумленный чудесным превращением Ангелики.
— Эльза, конечно, — ответил тот. — А что, неплохо получается?
— По-моему, очень хорошо. Вообще, между нами, — девчонка и умна, и талантлива, и хороша, черт подери!
— Тебя это удивляет?
Пуци хмыкнул: в словах Рудольфа открыто прозвучала гордость, но не за Ангелику, конечно.
Проходившая мимо Елена, услыхав последние слова мужа, поинтересовалась, на кого это он положил глаз — уж не на актрису ли? Умудренная опытом, она первой заметила взгляды Зоннеман в сторону Лея и проверяла обстановку.
Еще до ужина, всего через четверть часа после приезда, Эмма, кипя негодованием, показала Эльзе лиловую перчатку, пальчики которой были скреплены в кукиш.
— Это она мне подсунула, — шипела Зоннеман, кивая на Елену. — Вот змея ненасытная!
Эльзе пришлось объяснить непосвященной Эмме, что трезвого Роберта Хелен не уступит никому. После чего та и переключилась на Геринга.
