А спустя месяц добрался до Москвы новый гонец с известием, что корабли герцогские отплыли из Дании и герцог уже в пути. Этого гонца Борис ни задерживать, ни особо одаривать не стал. Через день в обратный путь отправил.
19 сентября, на день памяти благоверных князей Федора Смоленского и чад его Давида и Константина, состоялся въезд герцога в Москву с великой пышностью, под звон колокольный.
28 сентября, на день Харитона Исповедника и родителей Сергия Радонежского — преподобных схимонаха Кирилла и схимонахини Марии, последовало приглашение герцога на обед к Борису.
Празднествам не виделось конца.
В продолжение этих трех лет (1601–1603) совершались вещи столь чудовищные, что выглядят невероятными… Не считая тех, кто умер в других городах России, в городе Москве умерли от голода более ста двадцати тысяч человек; они были похоронены в трех предназначенных для этого местах за городом, о чем позаботились по приказу и на средства императора, даже о саванах для погребения.
Причина столь большого числа умерших в городе Москве состоит в том, что император Борис велел ежедневно раздавать милостыню всем бедным, сколько их будет, каждому по одной московке (полкопейки)… так что, прослышав о щедрости императора, все бежали туда, хотя у некоторых из них еще было на что жить; а когда прибывали в Москву, то не могли прожить на эти деньги… и, впадая в еще большую слабость, умирали в городе или на дорогах, возвращаясь обратно.
В конце концов, Борис, узнав, что все бегут в Москву, чтобы в Москве умереть, и что страна мало-помалу начинает обезлюдевать, приказал ничего больше им не подавать; с этого времени начали находить на дорогах мертвыми или полумертвыми от перенесенных голода и холода, что было необычайным зрелищем.
Сумма, которую император потратил на бедных, невероятна; не считая расходов, которые он понес в Москве, по всей России не было города, куда бы он не послал больше или меньше для прокормления нищих…
Яков Маржерет. «Записки очевидца Смутного времени»
Престол престолом, а породниться с семействами королевскими все едино нужно. Как иначе? Для бояр Годуновы навсегда худородными останутся. Каких богатств ни набери, попрекать отцовской бедностью будут. Не от хорошей жизни отцов брат, Дмитрий Иванович Годунов, во дворец племянника с племянницей брал — известно, чтоб одну-единственную наследную деревеньку не делить, на жизнь их не тратиться. Оттого и с грамотой нам с Ариной совладать не пришлось. Сестра-то еще какой-никакой премудрости книжной поднабралась — много ли бабе надо! — а у брата ни времени, ни случаю не выпало. Все в службе дворцовой, все с утра до ночи на виду. Теперь одна забота — неучености своей государю не выдать.
Зато уж деткам все науки преподал, всех учителей самых что ни на есть ученых предоставил. Ни за Федора, ни за Ксенью краснеть не придется — хоть сегодня в какой ни хошь европейский дворец. Послы все говорят: залюбуешься — заслушаешься. А у царевны еще и характер легкий, веселый. Все бы ей шутки шутить, сказки сказывать. Исподтишка даже пляски новомодные разузнала — в тереме нет-нет да пройдется, лишь бы боярыни не заметили.
Казалось, посчастливилось. Сразу пришлось с Данией о границе в Лапландии толковать. Тут и сказал, что зятем желал бы датского царевича иметь. Король у них молодой, только что на престол вступил — старший сын Фридриха II Датского, Христиан IV. Он брата своего Иоанна предложил. В Москву без проволочки снарядил. Ксеньюшке приглянулся. Царица Мария Григорьевна слова супротивного не сказала. Со свадьбой торопиться стали.
Одно сомнение: больно отец королевичев на государя Ивана Васильевича похож. Четырьмя годами всего государя нашего покойного моложе. Королем Дании и Норвегии в поход Казанский объявлен был. Поначалу воевать принялся со Швецией — семь лет разделаться не мог. Потом зарок дал, одними художествами да науками заниматься стал. Споров церковных — и тех не поощрял. В мире великом с народом своим жил. А нравом куда как не сдержан. Все толковали: оглядки да рассудительности королевской от него не жди.
Решили мы с царицей Марьюшкой обождать. Лучше к жениху приглядеться. Чем ему плохо на московских хлебах-то пожить, к порядку привыкнуть, а теперь что? Теперь-то как? Не смолчит Москва! Сердцем чую, не смолчит…
Как могла смолчать Москва, когда 16 октября, на день памяти мученика Лонгина Сотника, иже при Кресте Господни, разошлась на торжищах весть: занемог царевич-жених.
Царь верить не захотел. Решил, от обильных яств. Может, от напитков крепких. Кто знает, как пришлись непривычному человеку.
Дни шли. Секретарь герцога раз за разом отказывался принять приглашение к царскому столу. Борис заподозрил неладное — хитрость какую, хоть до окончательных условий брачного договора дело еще не доходило. По старому своему обычаю велел людишек порасспросить — возчиков, что дрова на двор герцогский доставляли, водовозов, служек с Кормового двора.
В один голос подтвердили: лежит герцог. Который день в покое своем лежит. Врач при нем и монах-иезуит. Никому к больному проходу не дают.
Посла своего отправил. О здоровье осведомиться. Собственными глазами посмотреть. Убедиться.
Провели посланника к ложу герцога. Вернулся боярин во дворец — подтвердил: худо герцогу. С лица совсем спал. Кожа позеленела вся. Лежит — лихоманка его бьет. Под сколькими полостями меховыми согреться не может.
На день великомученика Дмитрия Солунского, 26 октября, царь сам с царевичем к гостю собрался. Понял: не сбыться его планам. Плакать, в голос вопить начал, за что ему наказание такое, испытание не по силам.
А через день, на Параскеву Пятницу, герцога не стало. Преставился второй жених царевны Ксении.
19 октября утром в 9 часов к герцогу Гансу с Симеоном Микитичем (Годуновым) явились пятеро царских докторов медицины, а именно: доктор Каспар Фидлер из Кенигсберга, доктор Иоганн Хильке из Риги, доктор Генрих Шрейдер из Любека, доктор Давид Васмар из Любека и доктор Христофель Райтингер, уроженец страны Венгрии… В это самое утро царь приказал собрать у ворот Кремля по крайней мере тысячу бедняков, каковые все получили милостыню, причем у ворот Кремля был такой шум и крик, что слышно было на нашем подворье, и мы могли предположить только, что это пожар.
Аксель Гюльденстерн. Дневник
27 октября его царское величество сам был на подворье у моего господина, несмотря на то, что никто из побывавших у больного не смеет в течение трех дней являться пред очи царя — и даже (не смеет явиться перед царем) побывавший на подворье, где есть больной или покойник, если не прошло трех дней после его выноса, — так боятся русские болезней, — несмотря на это, в этот день царь сам приехал к моему господину посетить его в болезни, и как он нашел герцога очень больным и слабым, то стал горько плакать и жаловаться.
28 октября царь Борис снова посетил герцога и несколько раз принимался горько плакать, и все бывшие с ним бояре выли и кричали так, что сами не могли друг друга понять; наш толмач тоже не мог ни расслышать, ни понять, что они выли и кричали, и делали они это всякий раз, как начинал плакать царь.
