«Марукаи» поднял якорь и отчалил. Перегнувшись вместе с Терри через поручни, Уильям помахал ее приятелям. Другие пассажиры тоже махали и кричали. Полинезийцы вопили и смеялись сквозь слезы, катящиеся по щекам. Когда полоса воды между кораблем и причалом стала расти, Уильям бросил последний взгляд на задранное к небу лицо, и ему показалось, что с него исчезли последние остатки гниющей плоти, оставив лишь белеющую на солнце кость.
— Вещи буду распаковывать позже, когда выйдем из залива, — объявила Терри. — Хочу попрощаться со старым добрым Сан-Франциско. А ты?
Уильям поддержал затею. Они медленно двинулись по палубе.
— Наверное, мы с ним никогда больше не встретимся, — вздохнул Уильям, вглядываясь в удаляющийся берег и подозревая, что предчувствие его не обманет.
— Вот они, Золотые Ворота, — показала Терри. — Я, конечно, не единожды пересекала этот пролив, но и только. Как-то раз прокатилась до Лос-Анджелеса морем, а дальше нигде не была. Сейчас совсем другое дело, да, Билл? Следующая остановка — Таити. Три тысячи шестьсот миль с лишним. Десять дней в Тихом океане. Просто невероятно! — Терри легонько пожала локоть Уильяма.
— Знаешь, я, кажется, уже влюбляюсь в этот корабль, — заключил Уильям с важным видом.
Терри захихикала:
— Билл, ты такой смешной. Только не вздумай обижаться. Если бы ты мне не нравился, я бы над тобой не смеялась — или смеялась, но не так. Ты ужасный душка. «Зна-аешь, — передразнила она его, — я, ка-ажется уже влюбля-аюсь в этот кора-абль». Нет, у меня не получается.
— Тогда и не пытайся, — бросил он, слегка надувшись.
— Честь джентльмена задета? — подмигнула Терри.
Уильяму оставалось только улыбнуться.
— Нисколько. Это все моя дурацкая английская чопорность. Пройдет. Уже проходит.
— Значит, я на тебя хорошо влияю.
— Еще как! — подтвердил он с неожиданным жаром. — Посмотри на чаек. Не знаю почему, эти птицы как-то загадочно на меня действуют. Они словно пишут бесконечную поэму, вычерчивая свои петли и дуги. Морскую поэму — прекрасную, но довольно печальную… Что-то горизонт весь размыт.
— Обычные дневные туманы, — объяснила Терри. — Золотые Ворота будет плохо видно.
— Надеюсь, в этом нет дурного знака, сулящего неудачу с островом?
— Ты такой суеверный, Билл? Вот уж никогда бы не подумала.
— Раньше не был. А теперь… пожалуй, чуть-чуть. А ты?
— По-моему, да. Как и все девушки, между прочим. Я верю во все — в карты, хиромантию, хрустальные шары, астрологию, кофейную гущу… Вчера вечером ходила к гадалке.
Уильям даже притворяться не стал, будто ему безразлично.
— И что она предсказала?
— О, меня ждет блестящее будущее! И ты в нем тоже есть, Билл, — невысокий брюнет из-за моря. Но я тебе не скажу, что она мне про тебя нагадала. В общем, моя жизнь будет сплошным приключением, ни минуты покоя и скуки. Однако остров пожелал остаться в тени.
— Очень жаль. И что это значит? Что Затерянный ничего тебе не принесет?
— Вроде того. Но это не важно, Билл, я не буду тебя винить при любом исходе. Я уже давно ищу предлог отвязаться от «Брауна, Вобурна», уехать из Сан-Франциско и слегка раскрасить свою жизнь. Один знакомый звал меня в Голливуд на кинопробы, но мне не понравился его взгляд, а кроме того, он говорил, что должен обязательно снять меня сам, иначе мне не пробиться. В Калифорнии просто пруд пруди мужчин, которым непременно нужно снять тебя самим, иначе на успех не рассчитывай. Но ты другой, Билл. Ты даже с собой меня брать не хотел.
— Только первые пять минут. Теперь все совсем не так, сама знаешь.
Они остановились, облокачиваясь на поручни. Корабль качало уже довольно ощутимо.
— Вот будет номер, если нас скрутит морская болезнь на всю дорогу… — протянула Терри.
— Маловероятно. Тихий океан ведь обычно спокоен?
— Говорят, что да. Хотя когда мы плыли в Лос-Анджелес, меня чуть наизнанку не вывернуло. Но там все время вдоль побережья, а до Таити вроде бы один из самых спокойных маршрутов. Будем лежать и загорать. Я расскажу тебе всю свою жизнь, Билл, а ты будешь рассказывать мне про Бантингем, Суффолк, Англия. Идет?
— Заманчиво, тем более что в выигрыше остаюсь главным образом я. Эй, а что это там?
Терри посмотрела.
— Лоцманский катер. Скоро отойдет, мы уже в открытом море. В ту сторону сплошной океан до самого Китая, а в эту — сплошной океан (если не считать пары атоллов) до Таити. Пойду разбирать вещи, Билл. Увидимся.
— Да, за чаем.
— Точно! Я и забыла, что это британское судно. Чай, наверное, будет каждые пять минут. Отлично, за чаем и встретимся.
Уильям постоял еще несколько минут, посмотрел, как лоцман садится в катер и тот растворяется в туманной дали. Ветер крепчал, поднимая волны; «Марукаи», попыхивая, целеустремленно резал полотно из воды и воздуха. Если ничего экстраординарного не случится, то в этом размеренном ритме он перевалит через край земли и перенесет своих пассажиров в другой мир, под незнакомые звезды. Уильяма распирало от счастья, он уже много лет не чувствовал себя таким молодым. Наконец он жил полной жизнью.
2
Следующие несколько дней солнце взбиралось все выше с каждым утром, палило все жарче, переодевая большинство пассажиров в тонкие белые одежды, а «Марукаи» по-прежнему размеренно прокладывал себе путь сквозь стихию, которая утратила всякое сходство с водой и напоминала теперь черно-фиолетовый мрамор, подергивающийся ненадолго белыми пенными разводами от кильватерной струи. Вокруг не было ничего, кроме этого переливающегося разными оттенками мраморного блюда и небесной дымки, — ни встречных судов, ни птиц, ни летучих рыб. «Марукаи» словно навеки оторвался от всего живого. Только потрескивающий радиоэфир связывал его с внешним миром, где правил рынок и случались убийства. Теперь их миром стал «Марукаи», в два счета подчинивший всех своему безмятежному, почти растительному распорядку.
К девяти они шли на завтрак и обычно съедали несколько больше, чем намеревались. Утро проводили на верхней палубе — читали, разговаривали, развлекались метанием колец. В этой игре верховодили капитан — румяный новозеландец с шотландскими корнями — и первый помощник, худой как жердь австралиец. Вдвоем они разбивали наголову всех соперников-мужчин и галантно поддавались соперницам-дамам. В час все собирались на обед под хрипловатые звуки радиолы, а после обеда переходили в кают-компанию, где около получаса перебрасывались шутками, попивая кофе, прежде чем отправиться на сиесту. К вечернему чаю все снова сходились в кают-компании, перебрасываясь иногда теми же шутками. Поскольку ужин подавали рано и большинство предпочитало к нему переодеться, между чаем и ужином времени почти не оставалось. Ужин проходил под аккомпанемент радиолы. После этого вновь был кофе в кают-компании, бридж и рамми,
[3]
иногда танцы на палубе (главным образом на радость помощникам капитана) и напитки в курительной, которые разносил долговязый пожилой стюард — такой меланхоличный и понурый, словно его отрядили на эту службу из клуба самоубийц. Прекраснее всего были ранние утра — свежие, голубовато-соленые, и бархатные вечера, когда можно уютно устроиться почти где угодно на палубе и дать душе развернуться. Между этими двумя моментами счастья время тянулось медленно и скучно — чем дальше корабль продвигался на юг, тем скучнее.
