— Прочь шутовство и дуракаваляние, берусь за перо! — однажды заявил Иниго мистеру Окройду, когда они сидели в их общей гостиной. — Я уже написал полпесни, но теперь даже думать не могу о музыке. Настрой, настрой… мастер Окройд, в настоящий момент я настроен отрицательно к любым проявлениям бродячих театров. Я мечтал быть литератором, а не фигляром и сегодня начинаю новый очерк — весьма едкий, — который назову «Родная зеленая Англия»
[50]
. В нем я расскажу читателю о Тьюсборо и подобных городишках — иронично и хлестко. Выплесну накопившиеся чувства и заодно преподам урок этим негодяям, определенно! Они у меня глаз не сомкнут!
— Хорошая мысль, — проговорил мистер Окройд, уютно попыхивая трубкой и широко улыбаясь соседу. — Одного в толк не возьму: кто эти негодяи, которые глаз не сомкнут?
— Ну… э-э… как бы… люди, которые в ответе за такое положение вещей! — расплывчато, но безжалостно ответил Иниго.
— Я вот не разберу, кто ж за это в ответе, — сознался мистер Окройд. — Все знают, а я один хожу гадаю. Послушать остальных, так это либо капиталисты, либо рабочие, либо пирламент на худой конец, а то еще землевладельцы, хозяева или большевики. Не соображу, кто ж на самом деле виноват? Ясно дело, ума у меня немного, в таких хитросплетениях нипочем не разберусь. Но ты уж напиши, растолкуй, глядишь, и я пойму. Да не забудь вставить парочку гадостей про нашего Дроука, что владеет театром. Подложил он нам свинью, ничего не скажешь. Я кличу его грязным старикашкой, и место ему на паперти, так и знай. Но ты пиши-пиши, не держи в себе.
Иниго важно кивнул, раскурил трубку и без промедлений вывел пышное заглавие: «Родная зеленая Англия. Автор И. Джоллифант». Не подумайте, будто на этом его пыл иссяк — Иниго даже приступил к написанию самого очерка. «Сейчас одиннадцать утра», — настрочил он. Поглазев с минуту на готовую фразу, он вымарал ее и написал: «Я только что выглянул в окно, покрытое жемчужинами влаги». Однако и это не пришлось ему по душе. Иниго смял листок, взял новый и минут десять хмурил лоб, после чего вывел следующее: «За окном сейчас утро, наградой за долгие годы смятенья…» Вычеркнул «смятенья», вычеркнул все предложение, нарисовал шесть рожиц и бездумно украсил их усиками; затем тяжело вздохнул, вновь набил трубку и откинулся на спинку кресла.
Из коридора донесся странный звук: как будто кто-то очень медленно волочил по полу ноги. Мистер Окройд оторвался от газеты.
— Мистер Морд небось, — объявил он не без удовольствия, как будто любил сообщать дурные вести. — Сейчас зайдет к нам. Ежели смогет.
Иниго застонал. Мы уже слышали, как мистер Окройд описывал хозяйкиного мужа, и с тех пор Иниго дважды встречал этого опухшего багрового джентльмена.
— Мне его так жаль, прямо сердце кровью обливается, определенно, — быстро пробормотал Иниго, — но рядом с ним я сам не свой. Все равно что смотреть гадкий фильм с замедленной съемкой. Я успею смыться?
Смыться он не успел. В дверь едва слышно постучали. Потом она медленно, очень медленно растворилась, преодолевая по два-три дюйма за раз, и на пороге возник мистер Морд, опухший и багровый как никогда. Он простоял там по меньшей мере минуту, приходя в себя после тяжелого путешествия, и наконец изрек — точно человек, впервые произносящий фразу на чужом языке: «Доброе утро, жен-эльмены». И столь же медленно кивнул. Затем улыбнулся — улыбка эта распространилась по одутловатому лицу так неторопливо, что можно было проследить за появлением и исчезновением каждой складочки и морщинки. Мистер Морд сделал шаг вперед, еще шаг, еще, увидел стул, тщательно его осмотрел и наконец двинулся в его сторону.
— Я… бы… присел… жен-эль-мены… если… не… возражаете. — Каждый выговоренный слог был для него великим подвигом. Наконец он опустился на стул, осторожно положил жирные руки на колени и медленно повернул голову, поглядев сначала на одного, а потом на другого жильца. — Утро… похоже… туманное, — вынес он свой вердикт. — Раньше… тут… очень… густые… туманы… бывали.
— О да, ужасно густой туман! Мерзкая это штука, знаете ли. Никогда не любил туманы. — Иниго с удивлением обнаружил, что выпалил эти идиотские фразы с невероятной скоростью, точно пулемет. — Вы уж меня извините, мистер Морд, я страшно занят! Пора бежать. — И он убежал — в коридор, где стал раздумывать, чем ему заняться и куда пойти. В спальне было жутко холодно и уныло — сидеть там придется в пальто, слушая кашель бедной старухи за стенкой. Если отправиться бродить по дому, встретишь, чего доброго, ту загадочную страшную девицу, которая подглядывает за тобой из-за углов, а потом хихикает и уносится прочь. С другой стороны, сидеть в гостиной и наблюдать за невыносимо медлительным мистером Мордом Иниго тоже не мог. Он подошел к входной двери и высунулся на улицу — там было холодно и жутко. Иниго прокрался наверх, в спальню, закутался в пальто и стал читать старый затрепанный экземпляр «Нашего Тома Берка»
[51]
.
Тем вечером в театре тоже было холодно и жутко. Артисты играли, пели и танцевали, точно персонажи какого-то унылого сна. Никто еще не слег, но никто и не выздоровел. Все ворчали и ныли пуще прежнего; между бранящимися и рычащими актерами труппы вот-вот разразилась бы неприкрытая вражда.
В четверг туман сменился черным дождем. По четвергам большинство тьюсборских лавок были закрыты, и все надеялись, что зрителей соберется больше обычного. Мистер Окройд, пробыв в театре полчаса, днем вернулся домой — погреться у камина, выкурить трубочку с Иниго и заодно рассказать ему о выкупленных заранее билетах.
— У торговцев здесь побольше денег будет, чем у остального люда, так что сегодня авось кой-какая публика да соберется, — заметил он. — Но у нас ведь не одно, так другое.
— Что вы имеете в виду, о премудрый браддерсфордец? — праздно осведомился Иниго.
— Беда с труппой, — поспешно ответил мистер Окройд. — Помяните мое слово, скоро будет большая ссора. Все к этому идет. Кой-кому и от меня достанется, ей-богу, если они не угомонятся. А старый Джимми того и гляди слягет, бедолага. И еще. По дороге в театр я видел, как твой Мортон Митчем выходил из паба — уже малость косой. А прямо перед моим уходом он пришел с тем малым, Финнеганом, оба на рогах, да еще с непочатой бутылкой виски. Они ее сегодня раздавят, как пить дать. Ты присматривай за своим приятелем. Вечером он будет в стельку, или не сойти мне с этого места.
Иниго не смог присматривать за мистером Митчемом, поскольку тот исчез и не объявился даже к началу концерта. Зрителей собралось больше, чем во все предыдущие вечера, вместе взятые: почти ползала. Многие приехали из соседних деревень и городков, атмосфера в театре сразу стала поживей, отчего повеселели и сами артисты. Только Джимми Нанн совсем раскис и дрожал еще сильней, чем прежде. В конце третьего номера, после песни Джо, когда публика еще аплодировала, на сцене появился мистер Митчем. Грима на нем почти не было, глаза имели несколько стеклянный вид. На ногах он держался довольно крепко, но все-таки умудрился сшибить стул, на который хотел сесть. Минут десять, пока в его аккомпанементе не было нужды, эта огромная скрюченная гора сидела смирно и глазела на свое банджо. Однако не успел Джимми Нанн объявить следующий номер, как мистер Митчем внезапно приосанился и заиграл. Джимми не понял, что на него нашло, и вытаращил глаза, однако никакого действия это не произвело. Мистер Митчем продолжал играть — очень громко и быстро, — а остальные делали вид, будто это часть программы. Прошло десять минут, четверть часа, двадцать минут, а мистер Митчем все еще дергал струны, пока публика, отчасти восторженная, отчасти заскучавшая, не разразилась аплодисментами. Тогда он прекратил играть, встал, пошатнулся, отвесил поклон и внезапно заревел:
