Раниеро более, чем кто — либо, имел повод праздновать победу, потому что в этот день он отличился, как никогда. Утром, при взятии Иерусалима приступом, он первым, рядом с Готфридом Бульонским, вступил на городские стены и вечером перед всем войском его чествовали за храбрость.
Когда кончились грабеж и резня и когда крестоносцы в власяницах и с незажженными восковыми свечами в руках вступили в храм Гроба Господня, Готфрид объявил Раниеро, что ему разрешается первому зажечь свою свечу у священного пламени, горящего перед гробом Спасителя. Раниеро подумал, что Готфрид хочет этим показать, что считает его самым храбрым во всем войске, и очень обрадовался подобной награде за свои подвиги.
Около полуночи, когда у Раниеро и его гостей веселье было в самом разгаре, в его шатер вошел в сопровождении двух музыкантов шут, расхаживавший по всему стану и забавлявший воинов своими выдумками. Шут попросил у Раниеро позволения рассказать смешную историю.
Раниеро знал, что этот шут славится как большой выдумщик, и согласился выслушать его рассказ.
— Случилось однажды, — начал шут, — что Господь и апостол Петр целый день просидели на самой высокой башне райской твердыни и все смотрели оттуда на землю. Им столько пришлось там увидеть, что у них почти не было времени перекинуться словечком друг с другом. Господь все время был спокоен, но апостол Петр то хлопал от радости в ладоши, то отворачивался с отвращением. Он то смеялся и ликовал, то плакал и сокрушался. Наконец, когда день уже склонялся к вечеру и сумерки спускались над раем, Господь обернулся к апостолу Петру и сказал, что теперь он должен радоваться и быть доволен.
— Чему это я должен радоваться? — запальчиво спросил апостол Петр.
— Да как же, — кротко ответил Господь, — я думал, что ты должен быть доволен тем, что видел сегодня. — Но эти слова не смягчили апостола Петра.
— Правда, — сказал он, — в течение многих лет я сетовал на то, что Иерусалим находится во власти неверных, но после всего, что произошло сегодня, я думаю, что лучше бы все оставалось по-прежнему.
Раниеро понял теперь, что шут говорит о том, что произошло в этот день. И он, и другие рыцари стали прислушиваться к рассказу с большим вниманием, чем вначале.
— С этими словами, — продолжал шут, бросая лукавый взгляд на рыцарей, — апостол Петр перегнулся через зубцы башни и указал Господу на город на вершине высокой скалы, одиноко поднимавшейся из горной лощины. «Видишь ты там груды трупов, — сказал он, — видишь ты кровь, заливающую улицы, видишь нагих, несчастных пленников, стонущих среди ночной стужи, видишь ты все эти дымящиеся пожарища?»
— Господь ничего не хотел, по-видимому, сказать ему в ответ, но апостол Петр продолжал сокрушаться. Он говорил, что хотя много раз негодовал на этот город, никогда не желал ему такого несчастья, какое теперь обрушилось на него. Тогда Господь нарушил молчание и попытался возразить. «Не можешь же ты отрицать, — сказал он, — что христианские рыцари с величайшей отвагой шли на гибель».
Тут возгласы одобрения прервали речь шута, но он поспешил продолжать.
— Нет, не перебивайте меня! — сказал он. — Теперь я забыл, на чем остановился… Да, я хотел, кажется, сказать, что апостол Петр отер слезы, выступившие у него на глазах и мешавшие ему видеть. «Никогда бы я не мог поверить, что они окажутся свирепыми, как дикие звери, — сказал он. — Ведь они весь день только убивали и грабили. Я не понимаю, как мог ты предать себя на распятие, чтобы приобрести себе потом таких последователей».
Рыцарям понравилась шутка. Они начали громко и весело смеяться.
— Неужели, шут, апостол Петр так гневался на нас? — крикнул один из них.
— Замолчите! Послушаем лучше, не стал ли Господь защищать нас! — подхватил другой.
— Нет, Господь долго оставался безмолвен, — сказал шут. — Он знал с давних пор, что когда апостол Петр дал волю своему гневу, ему не стоит противоречить. Апостол Петр продолжал горячиться и сказал, что Господь может не говорить, что все эти рыцари вспомнили, наконец, в какой они прибыли город, и, босоногие, в покаянных одеждах, отправились в храм. Не так уж долго продолжалось их покаяние, чтобы стоило о нем толковать. И затем апостол Петр еще раз перегнулся через зубцы башни и указал Господу на Иерусалим и христианский лагерь у его стен. «Видишь ты, — сказал он, — как твои рыцари празднуют победу?» И Господь увидел, что повсюду в стане шли кутежи. Рыцари и воины сидели и смотрели на пляски сирийских танцовщиц. Полные чаши ходили кругом, пирующие бросали кости, деля между собой военную добычу, и…
— И слушали шутов, рассказывающих глупые истории, — подхватил Раниеро.
— Не было ли и это большим грехом?
Шут засмеялся и кивнул ему головой, как бы говоря: «Погоди, я тебе отплачу».
— Нет, не прерывайте меня! — снова попросил он. — Бедному шуту так легко забыть, что он хочет сказать… Да, так вот: апостол Петр самым строгим голосом спросил Господа, неужели он считает, что эти люди возвеличивают своими делами его имя, на что Господь должен был, конечно, ответить, что он этого не думает. «Они были разбойниками и убийцами, прежде чем покинули свою отчизну, — сказал апостол Петр, — и так и остались разбойниками и убийцами. И ты лучше бы сделал, если бы не допустил этого похода. Ничего хорошего из него не выйдет».
— Ну, ну, шут! — сказал Раниеро предостерегающим голосом. Но шут считал для себя, по-видимому, вопросом чести испытать, когда же, наконец, кто-нибудь вскочит и вышвырнет его вон. И он бесстрашно продолжал:
— Господь только опустил голову, словно признаваясь, что его постигла справедливая кара. Но почти в то же мгновение он порывисто наклонился вперед и стал к чему-то присматриваться еще внимательнее, чем прежде. Апостол Петр тоже заглянул вниз. «На что ты смотришь?» — спросил он.
Шут очень живо показал все это в лицах. Рыцари, казалось, увидели перед собой и Господа, и апостола Петра, и спрашивали себя, что это Господь заметил.
— Господь отвечал, что там нет ничего особенного, — возобновил шут свой рассказ, — но он все-таки продолжал смотреть вниз. Апостол Петр взглянул в ту сторону, куда был устремлен взор Господа, и увидел только большой шатер, у входа в который высились воткнутые на длинные копья сарацинские головы. Внутри же были во множестве навалены великолепные ковры, золотая посуда и драгоценное оружие, награбленное в святом городе. В этом шатре было то же, что и во всем лагере. Здесь сидела кучка рыцарей и осушала кубки. Единственная разница была, пожалуй, в том, что здесь больше всех шумели и пили. Апостол Петр не мог понять, почему Господь, глядя на эту попойку, так доволен, что радость светится в его очах. Никогда апостол, кажется, не видывал пиршества, где теснилось бы вокруг стола столько суровых и страшных лиц. Тот же, кто был здесь хозяином и сидел на верхнем конце стола, был ужасней всех других. Это был человек лет тридцати пяти, очень высокий и толстый, с медно — красным лицом, изборожденным рубцами и шрамами, с громадными кулаками и оглушительным голосом.
