— Тони! Господь с тобой! Что за суждение — возмутилась консульша. — Молодой человек, в такой мере проникнутый христианскими чувствами…
— И вдобавок весьма благовоспитанный и светский! — дополнил консул. — Ты сама не знаешь, что говоришь! — Супруги из взаимной учтивости иногда менялись точкой зрения; это давало им большую уверенность в незыблемости их авторитета.
Христиан наморщил свой большой нос и сказал:
— До чего же он напыщенно выражается! «Вы заняты беседой!» А мы сидели молча. «Эти маки в конце сада — наилучшее его украшение! Я помешал, я вторгся в недра семьи! Никогда не видывал более прекрасных волос…» — И Христиан до того уморительно передразнил г-на Грюнлиха, что даже консул не удержался от смеха.
— Да, он ужасно кривляется, — снова начала Тони. — И все время говорит о себе! Его «дело живое», он любит природу, он предпочитает какие-то там имена, его зовут Бендикс… Нам-то какое до этого дело, скажите на милость! Что ни слово, то похвальба! — под конец даже злобно выкрикнула она. — Он говорил тебе, мама, и тебе, папа, только то, что вы любите слышать, чтобы втереться к вам в доверие!
— Тут ничего дурного нет, Тони, — строго отвечал консул. — Человек, попав в незнакомое общество, старается показать себя с наилучшей стороны, выбирает слова, желая понравиться, — вполне понятно…
— А по-моему, он приятный человек, — кротко протянула Клотильда, хотя она была единственной, кого г-н Грюнлих не удостоил ни малейшего внимания.
Томас от суждения воздержался.
— Короче говоря, — заключил консул, — он хороший христианин, дельный, энергичный и образованный человек. А тебе, Тони, взрослой восемнадцатилетней девице, с которой он так мило и галантно обошелся, следовало бы быть посдержаннее на язык. У всех у нас есть свои слабости, и — уж извини меня, Тони, — не тебе бросать камень… Том, нам пора за работу!
Тони буркнула: «Золотисто-желтые бакенбарды», — и нахмурила брови, как хмурила их уже не раз в этот вечер.
2
— О, как я был огорчен, мадемуазель, что не застал вас, — объявил г-н Грюнлих несколькими днями позднее, встретив на углу Брейтенштрассе и Менгштрассе Тони, возвращавшуюся домой с прогулки. — Я позволил себе нанести визит вашей матушке и очень сетовал, узнав о вашем отсутствии. Но теперь я бесконечно счастлив, что все же встретил вас.
Фрейлейн Будденброк пришлось остановиться, поскольку г-н Грюнлих заговорил с нею; но, полузакрыв внезапно потемневшие глаза, она так и не подняла их выше уровня груди г-на Грюнлиха, и на ее губах появилась та насмешливая и беспощадно жестокая улыбка, которой молодые девушки обычно встречают мужчину, от которого они решили тут же отвернуться. Губы ее шевелились. Что ему ответить? Надо найти слово, которое раз и навсегда оттолкнет, уничтожит этого Бендикса Грюнлиха, внушит ему уважение к ней и в то же самое время больно его ранит.
— Не могу сказать того же о себе, — ответила она, так и не отводя взора от груди г-на Грюнлиха.
Выпустив эту коварную и ядовитую стрелу, она отвернулась, закинула голову и, вся красная от гордого сознания своей находчивости и саркастической язвительности, пошла домой, где ей сообщили, что г-н Грюнлих зван к ним в следующее воскресенье отведать телячьего жаркого.
И он явился. Явился в несколько старомодном, но хорошо сшитом широком сюртуке, придававшем ему серьезный и солидный вид, все такой же розовый, улыбающийся, с аккуратно расчесанными на пробор жидкими волосами и пышно взбитыми бакенбардами. Он ел рыбу, запеченную в раковинах, суп жюльен, телячье жаркое с гарниром из картофеля и цветной капусты под бешемелью, мараскиновый пудинг и пумперникели с рокфором, сопровождая каждую перемену блюд похвальным словом, не лишенным даже некоторого изящества. Так, например, вооружась десертной ложкой, он отставлял руку, вперял взор в одну из статуй на шпалерах и, как бы ни к кому не обращаясь, но тем не менее вслух, произносил:
— Видит бог, я в себе не волен: я уже съел изрядный кусок этого пудинга, но он так вкусен, что мне приходится просить у нашей щедрой хозяйки еще кусочек!
При этом он лукаво поглядывал на консульшу. Он беседовал с консулом о делах и о политике, высказывая серьезные и дельные суждения; болтал с консульшей о театре, о приемах в обществе и о туалетах; у него нашлось приветливое слово для Тома, Христиана, для бедной Клотильды, даже для маленькой Клары и для мамзель Юнгман. Тони молчала, и он не пытался заговаривать с нею, а только время от времени, склонив набок голову, смотрел на нее, и взор его выражал горесть и надежду.
Господин Грюнлих откланялся, оставив по себе впечатление, еще более выгодное, чем в свой первый визит.
— Он очень хорошо воспитан, — сказала консульша.
— И к тому же весьма почтенный человек и добрый христианин, — подтвердил консул.
Христиан с еще большим совершенством воспроизвел жесты г-на Грюнлиха и его манеру говорить, а Тони, мрачно нахмурив брови, пожелала всем доброй ночи. Ее тяготило смутное предчувствие, что она отнюдь не в последний раз видела этого господина, сумевшего столь быстро покорить сердце ее родителей.
И правда, вернувшись как-то вечером из гостей, она обнаружила, что г-н Грюнлих, удобно расположившись в ландшафтной, читает консульше «Уиверли» Вальтера Скотта
[57]
, — надо отдать ему справедливость, с отличным произношением, ибо, путешествуя по надобностям своего «живого дела», он частенько, по его словам, бывал и в Англии. Тони уселась в сторонке с другой книгой, и г-н Грюнлих кротко обратился к ней:
— То, что я читаю, вам, видимо, не по вкусу, мадемуазель?
На что Тони все так же колко и саркастически ответила нечто вроде:
— Да, нимало.
Он не смутился и начал рассказывать о своих безвременно скончавшихся родителях. Отца своего, проповедника и пастора, он охарактеризовал как человека, преисполненного христианских чувств, но в то же время и весьма светского.
Тем не менее г-н Грюнлих вскоре отбыл в Гамбург. Тони не было дома во время его прощального визита.
— Ида, — сказала Тони мамзель Юнгман, поверенной всех ее тайн, — этот человек уехал!
На что Ида ответила:
— Вот посмотришь, деточка, он еще вернется.
Неделю спустя в маленькой столовой разыгралась следующая сцена: Тони спустилась вниз в девять часов утра и была очень удивлена, застав отца еще сидящим за столом вместе с консульшей. Она подставила родителям лоб для поцелуя, уселась на свое место, свежая, проголодавшаяся, с сонными еще глазами, положила сахар в кофе, намазала маслом хлеб, придвинула к себе зеленый сыр.
— Как хорошо, папа, что я застала тебя! — проговорила она, обертывая салфеткой горячее яйцо и стуча по нему ложечкой.
— Я сегодня решил дождаться нашей сонливицы, — отвечал консул.
