– Мне очень жаль, Натан.
Нам трудно понять, насколько тяжела ноша, которую несет другой человек.
– Я знаю, что он делал. Я и сам делал то же самое. Сидишь у чьей-нибудь койки и пишешь письмо, последнее письмо. «Дорогие мои, я заболел гриппом. Чувствую себя лучше, скоро буду дома. Люблю вас всех». Он смотрит на тебя и спрашивает: «Я умру?» – и ты говоришь: «Нет-нет, держись, все будет в порядке». Он улыбается и засыпает. И умирает на закате.
– Мне очень жаль.
Это означало: «Я сожалею обо всем, что случилось здесь, в этом мире».
– Когда субмарина прибыла во Францию, в кают-компании лежали две сотни трупов. Похоронили только сотню. А у нас лежало в штабелях вдвое больше.
Я молчала и разглядывала его в профиль – согбенного под тяжестью воспоминаний.
– Знаешь, что я делаю ради тебя? – мягко спросил он.
– Знаю, знаю, – сказала я, держась рукой за стену. – Не будем больше об этом.
– Нет, ты не знаешь, – донесся его голос из тени, как будто он не слышал моих слов.
Потом, к моему облегчению, он вышел и встал под газовым рожком: длинное бородатое лицо норвежца было покрыто марлевой маской, от которой и шел камфорный запах. Лоб его блестел от пота. Был ли он пьян? Или болен? Взяв меня за руку, он сказал:
– Пойдем со мной.
Я уже бывала здесь прежде. Поездка в экипаже – напряженное молчание, стук дождя, почти уже сне´га, по крыше, люди, снующие по улицам черной эмали, – и темная тишина помещения, куда мы ворвались. Я бывала здесь столько раз, столько раз: не в этой клинике, а в другой, похожей на нее, пропахшей ладаном, который скрывает запахи болезней. Мне никогда не хотелось оказаться здесь снова.
Я уже видела эту длинную палату, ряды коек, разделенных белыми складными ширмами, маленькие алтари рядом с каждым пациентом: родственники складывали туда разные вещицы, а наутро медсестры в шапочках, бесшумно скользя в туфлях на мягкой подошве, забирали их и бросали в мусоросжигательные печи. Я видела неописуемо худых мужчин, которые широко открытыми глазами разглядывали ночной потолок, свесив руку с мокрых от пота простыней. Я видела праздничные открытки от пациентов, благодаривших за выздоровление, – они до сих пор были выставлены на сестринском посту. Некоторые из тех пациентов давно умерли. Я видела точно такие же койки, точно такие же симптомы лихорадки; шофера из Нью-Гемпшира, поздно ночью привезшего мужчину-скелета, – местная больница отказалась его принять и наняла эту машину; хористов в масках, что пели под окнами; венок возле приемного покоя с надписью: «Кевин, ты был самым милым». Как он мог догадаться, что я уже бывала здесь, только в другом мире?
– Положение все хуже и хуже, – прошептал ты мне. – Нам сказали, что скоро все закончится, но эпидемия лишь разрастается. Сегодня отмечено еще пятьдесят случаев. В Бруклине от этого умирают могильщики.
Я пыталась придумать какой-нибудь ответ. Что ты хочешь от меня услышать?
– Я вижу. Я все понимаю. Давай уйдем отсюда.
– Грета, ты должна увидеть своими глазами, что я делаю ради тебя.
На самом деле ты привел меня сюда не для этого, так? Не для того, чтобы я лучше узнала твою жизнь. Об этом говорили твои глаза.
Однажды я тебя любила, Натан. Даже дважды. Разве этого недостаточно для кого угодно? Я любила то, как ты притопываешь в такт музыке, не в силах удержаться, а потом заставляешь меня танцевать с тобой. Любила то, как ты смеялся, и слезы, которые собирались в уголках глаз, а потом скатывались и блестели на бороде. Любила твое ворчание, когда бессонница заставляла тебя красться прочь из спальни. Любила твою манеру, найдя что-нибудь на улице, поместить объявление в «Виллидж войс»: «Найдено детское ожерелье из троих розовых медвежат, сломанное». Никто по этим объявлениям не звонил, но почему-то они тебя успокаивали. «Найдены совиные очки в красной оправе, одна страза в уголке». Это была не только первая любовь, в которой нет ничего невозможного, но и все то, что приходит позже. Любовь; наверное, любовь. Видимо, так мы называем все, что приходит позже. Кажется, я любила тебя все эти годы, бо`льшую часть своей жизни. Я никогда не думала, что в тебе есть такое. Но я знала тебя в другое время и другим человеком. Я никогда не считала тебя убийцей.
– Я не дурак, – тихо проговорил ты. – Я не дурак, Грета.
– Никого нет, – сказала я. – Он умер.
– Нет. Он сейчас здесь.
И я поняла, что ты имеешь в виду ребенка.
Как ты узнал? Кто-то подсказал тебе – Черлетти или твоя собственная врачебная интуиция. А может, это я проболталась. Другие Греты вели эту жизнь вместе со мной. Кто знает, что они тебе наговорили.
Я была слишком слаба от потрясения и стыда, чтобы бороться с тобой, Натан. Я понимала, что ты задумал, и было ужасно сознавать, что в какой-то мере я заслужила это. Но кто заслуживает смерти за содеянное им? Кто заслуживает быть зараженным вместе с ребенком, живущим внутри его? Мы оба будем уничтожены легким движением руки, и никто не назовет это убийством.
Но нет – ты остановился совсем рядом с кроватями. Медсестры в белых масках уставились на нас, услышав, как ссорятся жена и муж. Ты остановился и тяжело задышал, затем отступил на шаг, озираясь вокруг, и наконец обернулся, чтобы посмотреть на меня. Я поняла: ты не ведаешь, что творишь. Тобой управляет лихорадка.
– О боже, – прошептал ты, и твои глаза наполнились тревогой. В первый раз я увидела знакомое мне лицо, глаза, устремленные на меня в больничном полумраке. Ты обнял меня и торопливо повел к двери. – О боже! Скорее пойдем отсюда.
Потом, дома, я чувствовала, какой ты горячий – горячий от стыда. Ты тяжело дышал, покрываясь по`том, несмотря на холодный зимний вечер. Раскрасневшийся, усталый, ты был потрясен тем, что едва не совершил, и содрогался от этого. «Я потерял себя, – шептал ты мне, – я потерял себя, извини». Что это такое: потерять себя? Кто мы тогда? Пустые, бредущие на ощупь существа, у которых есть один-единственный миг: вне времени. Но даже тогда, даже став бесформенным и вневременным, ты не смог этого сделать. Закрыв лицо руками, ты рыдал посреди коридора. «Я люблю тебя, Грета», – сказал ты. У нас почти получилось. Ты перешагнул через ненависть.
Я понимала твое горе той ночью, когда ты чуть не попытался убить меня, Натан. Держа тебя за руки, я слышала, что ты говоришь. Ты был горячим, как раскаленное железо.
Ты лег в гостевой спальне. Я не могла заснуть после этого странного вечера, после нашей странной совместной жизни. Не прошло и нескольких часов, как мне пришлось вызвать доктора Черлетти. Ты сбросил постельное белье на пол и лежал, сгорая от лихорадки.
Мой муж выжил. Несколько дней спустя я услышала, как у двери что-то говорит доктор Черлетти, а Милли отвечает ему. Я чувствовала, как внутри у меня растет ребенок, как он сооружается втайне, словно военная машина в обнесенном стенами городе. Двадцать процедур позади, после сегодняшней останется только четыре. Мне надо было кое-что сделать до появления здесь других Грет – то, что могла предпринять только я. Я перехватила лысого доктора на пороге комнаты, где лежал Натан.
