Платье Маргаритки из кремового шелка открывало плечи. Лицо невесты скрывала фата. Георгина была абсолютно права относительно цвета своего платья, да и рукава с буфами и скошенный подол явно не делали ее краше.
Я впервые увидел Майкла Крокуса в костюме и с подстриженной бородой. Его подбитый глаз все еще напоминал о радостях мальчишника, когда бармен Фергал врезал ему, обозвав «протестантской сранью». Нетта была одета как типичная мать невесты – костюм абрикосового цвета, шляпа с огромными полями.
Зато моя мама нарушила неписаное правило и явилась в белом. Со Зверя содрали его рванину и нарядили в белоснежную рубашку, костюм-тройку с иголочки и серый шелковый галстук с желтыми слониками. Он напоминал Роберта Редфорда, только повыше и помолчаливей.
Когда Маргаритка приподняла вуаль, я заметил, что она без очков, но в макияже, который явно был нанесен мастером своего дела. Складки в уголках рта, придававшие ее лицу выражение вечного недовольства, исчезли.
Впрочем, дорогой дневник, верно говорят, что любая невеста – красавица до тех пор, пока не начнутся танцы, и тогда волосы взлохматятся, а косметика потечет.
Мне предстояло произнести речь, и я дико нервничал, но, когда настал мой черед, слова легко и непринужденно полились изо рта, и лишь когда мама зашипела: «Ну хватит!» – я обнаружил, что превысил регламент в двадцать минут.
Я предложил тост за подружек невесты, Георгина посмотрела на меня в упор и изобразила языком нечто невероятно сексуальное. Не знаю, что на меня нашло, дорогой дневник, но мне вдруг страшно захотелось сказать правду при всем честном народе. Поведенческие тормоза вдруг отказали, и я услышал, как говорю:
– Пока я не сел, а вы еще меня слушаете, хочу объявить: мы с Георгиной любим друг друга, и любим давно.
Сдуру (теперь-то я это понимаю) я ожидал взрыва аплодисментов, приветственных выкриков и даже завываний в американском стиле, но ничего такого не последовало. На свое место я опустился в полнейшей тишине, которую нарушил лишь скрип стула Георгины, которая вскочила и стремглав вылетела вон.
Воскресенье, 20 июля
Никто не знает, где Георгина. Ее чемодана в Биби-на-Уолде нет.
В каких только грехах вчера не обвинял меня целый хор разгневанных голосов, и в этом хоре выделялся самый свирепый голос – Маргариткин. Она твердила, что я намеренно сорвал ее свадьбу.
Весь вечер я расшаркивался и просил прощения у Умника, Нетты Крокус и моей матери – за то, что «подставил ее». А сегодня утром отправил покаянное электронное письмо администратору гостиницы: извинялся, что не сумел предотвратить драку на автостоянке между мамой и Неттой Крокус, во время которой была опрокинута тележка с выстиранным и отглаженным бельем.
Но пока я занимался самобичеванием, в моей голове упорно звучал тоненький возмущенный голосок: «Как же так, я всего лишь сказал правду!»
Понедельник, 21 июля
Рано утром зашел Марк У’Блюдок, чтобы оценить мое обиталище. Сказал, что клиенты каждый день выстраиваются в очередь у его конторы, потрясая чековыми книжками и сгорая от желания приобрести недвижимость на Крысиной верфи.
Особенно ему понравился холодильник. Правда, зря он в присутствии У'Блюдка начал жаловаться на протухшие яйца – это плохой знак. Риелтор прикинул, что если кое-где подмазать и убрать крысоловки, то за квартиру можно слупить 220 000 фунтов.
Он вышел на балкон и осмотрелся с довольным видом:
– Сейчас никто не может позволить себе жить в Лондоне, а Лестер всего в семидесяти минутах езды.
Спросил, почему я продаю квартиру.
Ответил, что слишком близко подлетел к солнцу.
Он озадаченно уставился на меня, но еще сильнее озадачился я сам. Почему я так сказал? Что со мной вообще происходит?
Вечером тихо-мирно читал Найджелу, когда он вдруг взорвался:
– Господи! Хватит с меня «Преступления и наказания»!
Я обиделся, дорогой дневник, но сумел-таки сдержаться и спросил все тем же приятным напевным голосом, каким читал:
– Предпочитаешь что-нибудь менее интеллектуальное?
– Нет, дело не в книге, – возразил Найджел. – Дело в твоем чтении. В нем нет и намека на истерзанную душу Достоевского. Ты читаешь как метросексу ал.
– Метросексуал? – переспросил я.
– Да, – презрительно бросил Найджел. – То есть как гетеросексуал, который помешан на уходе за кожей и дизайнерских интерьерах.
Я продолжил чтение, подбавив жесткости в интонацию, но, когда Родион Романович Раскольников, или, сокращенно, Родя, раздумывал, убивать ли ему старуху, Найджел заорал:
– У тебя он говорит так, словно не может решить, повесить ему шторы или жалюзи!
Пес-поводырь Грэм вскочил, довел меня до входной двери и выпустил из дома.
Я пожелал его обитателям спокойной ночи и услышал, как этот дурно воспитанный пес щелкнул замком за моей спиной.
Вторник, 22 июля
Робби погиб.
Вчера вечером в мою дверь постучал капитан Хейман, офицер из их полка, находящийся сейчас в отпуске. Робби убит осколками снаряда, выпущенного из гранатомета, и моей первой реакцией было облегчение: слава богу, не Гленн.
Я сварил капитану Хейману кофе. На нем была щегольская форма: коричневые куртка и брюки, бежевая рубашка и ряд орденских ленточек на груди.
Поинтересовался, почему с официальным известием о гибели Робби капитан пришел ко мне.
– Роберт указал вас в качестве ближайшего родственника, – ответил он.
– Но я ему вовсе не родственник, – возразил я. – Он лучший друг моего сына.
После чего спросил, все ли в порядке с Гленном.
– Простите, подробности инцидента мне неизвестны, – ушел от ответа Хейман.
Попросил его выяснить. Мне хотелось плакать, но не мог же я разреветься в присутствии этого доброго человека, которого откомандировали ко мне с известием о гибели молодого парня. Спросил, предоставят ли Гленну отпуск по семейным обстоятельствам.
– Нет, в армии друзья не в счет, – покачал головой Хейман.
Он сказал, что армия возьмет на себя хлопоты о похоронах Робби, а мне предлагается выбрать гимны и отрывки из Библии, которые прочтут над могилой. Тело Робби вместе с телами четырех других погибших солдат в ближайшие дни доставят в Англию. О времени и месте похорон капитан сообщит мне дополнительно на этой неделе.
Через полчаса раздался телефонный звонок, которого я с ужасом ждал. Это был Гленн.
Он обвинил меня в смерти Робби.
– Ты говорил, что я сражаюсь за демократию, но Робби мертв, папа. Робби мертв! – кричал Гленн. – Ты мой отец, ты не должен был отпускать меня в Ирак, ты должен был меня остановить.
Я дал ему вволю покричать и поругаться и даже не пытался оправдываться, потому что Гленн был прав в каждом своем слове.
