У Бориса Антоновича сами собой дернулись губы, в горле защипало, будто эта рука с длинными подвижными пальцами потрепала его самого. Снисходительно-поощрительно так, между делом. А девочка стояла, не отстраняясь и не приближаясь, глядя мимо гостя-отца.
– Кстати, я тебе принес кое-что, – сказал Сергей и вынул из бокового кармана пиджака большую конфету «Незнайка». – Держи!
Алинка как-то равнодушно приняла подарок и продолжала стоять.
– Что сказать нужно? – напомнила-потребовала Ирина.
– Спасибо.
– Пожалуйста, солнце.
И, словно поучаствовав в ритуале, исполнив необходимое, она ушла обратно в комнату. Сергей же уверенно срезал ножом пластмассовую пробку с бутылки, набулькал портвейн в бокальчики.
– Что ж, – тоном смирившегося с неизбежностью и даже вроде радующегося этому, выдохнул, – за знакомство!
Борис Антонович редко выпивал в последнее время, тем более – портвейн за два рубля семьдесят четыре копейки. И бокальчик он взял несколько брезгливо, заранее поеживаясь от сладко-терпкого, что сейчас потечет по пищеводу… Подсела Ирина, приподняла свой бокальчик, первой сделала движение чокнуться.
Отпили по паре глотков, поморщились, заели сыром. Сергей, облизывая губы, вытряхнул сигарету из пачки, покатал ее между ладоней. Зажег спичку внутри сложенных пещеркой ладоней, как на ветру, не спрашивая разрешения, закурил… Коротким кивком поблагодарил поставившую перед ним пепельницу Ирину, спросил Бориса Антоновича:
– А вы разве не курите?
– Перестал.
– М-м, похвально.
«Наглец!» – мысленно бросил ему Борис Антонович, а гость, точно бы услышав и желая позлить новоявленного хозяина, задал новый вопрос:
– Смею узнать, вы служащий?
Вопрос этот, а главное интонация, с какой он был задан, всегда потом вспоминались Борису Антоновичу, стоило ему увидеть Сергея вживую или по телевизору, или услышать его голос. Так, наверное, интересовались старинные частные врачи у своих пациентов: «Что, голубчик, давно ведь, признайтесь, в сердце-то шумы?» – или: «Боли такие, тупые, ноющие, правда?» Спрашивали как бы и совсем не утвердительно, мягко, но стоило пациенту ответить не так, и доктор в две минуты доказывал, что обладатель шумов или боли не прав – один путается в сроках возникновения, а другой – в ощущении… И в тот раз, поддавшись интонации, обезоруживающей и гипнотизирующей, Борис Антонович сбивчиво, почти стыдливо стал объяснять:
– Да, служащий. Работаю… Работаю в типографии… технологом… Составляю макеты обложек… переплеты…
Сергей дымил сигаретой, смотрел на него, чуть сощурясь, чуть улыбаясь. Покачивал головой.
– Что ж, – кивнул снова, дождавшись паузы, – кто-то должен заниматься и этим. Я и сам из вашей когорты, как говорится. Служил государству… Здания проектировал. – Сергей взглянул под потолок, усмехнулся воспоминаниям. – Вавилонские башни на Лахте – и моих рук дело… М-да… А однажды… Да! Однажды взял и бросил. – Он особенно глубоко затянулся, выпустил изо рта и ноздрей столбики серого едковатого дыма и так же как-то едковато спросил еще: – А как вы к театру относитесь? Бываете? Если не секрет, конечно… У? – И стал подливать портвейн в бокальчики.
Сразу не найдясь, что сказать, Борис Антонович глупо, протяжно нукнул и пожал плечами, а потом, обозлившись, решил перехватить в неприятной беседе инициативу:
– Но, простите, мы ведь еще, – взглянул на Ирину, – не знакомы практически. Не представлены.
Ирина молчала, будто не слышала этих слов.
Сергей ткнул сигарету в пепельницу, опять улыбнулся своей покровительственно-мудроватой улыбкой.
– Да что, к чему церемонии? Я, честно говоря, одичал за последнее время… Знаю, вы – Борис, а вы знаете, что я – Сергей. Сергей Олегович. Да?
Он подхватил бокальчик, призывно поднял; Борис Антонович и Ирина по инерции сделали то же.
Тускло звякнуло сжатое в пальцах стекло. Выпили. Передернули плечами от знобящей сладости портвейна. Скорее зажевали сыром…
Борис Антонович надеялся, что вопрос о театре уже забылся гостем и радовался этому, – о чем-чем, а о театре он ничего сказать не мог. Не говорить же: «Зачем сейчас театр, когда вон телевизор есть, фильмы какие…» Вообще ему с детства трудно было что-то доказывать и объяснять. В школе самым страшным были вопросы учителей: «Скажи, почему скорость человека идущего и человека сидящего в движущемся поезде одинаковы?» – или: «По каким причинам, Борис, крестьянская война под предводительством Болотникова оказалась наиболее мощным и удачным из восстаний семнадцатого-восемнадцатого веков? Ведь ни Разину, ни Пугачеву, в отличие от Болотникова, не удалось взять в осаду Москву. Как ты думаешь?» Ему легче было выучить наизусть огромное стихотворение, отчеканить постулаты Бора, выдать сто исторически значимых дат, но доказать что-то, объяснить всегда становилось мучением. А учителя в их школе, те первые вольнодумцы шестидесятых годов, любили подискутировать, задать какую-нибудь эдакую задачку…
– Как? Не слишком гадкий портвейн? – вдруг обеспокоился Сергей. – Извините, но водку с утра не решился…
Борис Антонович уже приготовился было согласно кивнуть, и тут гость почти дословно, но настойчивей, повторил тот свой вопрос:
– Так как все же вы к театру относитесь? Есть в нем что-либо стоящее или нет?.. Профессиональный интерес, извините.
Досадливо кряхтнув, Борис Антонович пошевелился на табуретке, как бы устраиваясь удобней, искоса глянул на Ирину. Она продолжала сидеть с отсутствующим видом, поигрывая пустым бокальчиком…
«Да что я жмусь-то?! – возмутился вдруг Борис Антонович. – И перед кем? Что он мне, учитель?!» И сказал с вызовом, в четыре приема, почти нагло:
– Никак не отношусь. Ни разу не ходил за последние годы. И не тянет. У меня телевизор есть.
– Поня-атно, – чуть не весело протянул Сергей; подлил в бокальчики.
Еще раз выпили… Теперь портвейн прошел намного легче, терпкая сладость показалась даже приятной.
– Ма-ам, – появилась Аля, – я кушать хочу!
Ирина ожила, встрепенулась:
– Супчик будешь?
– Нет. – Стянула с блюдца брусок сыра. – Сыр буду с колбаской.
– А колбаска кончилась. Давай супчику разогрею…
– Телевизор, значит… – заговорил Сергей с недоброй уже веселостью, и Ирина с дочкой примолкли. – Но телевизор, это ведь труп. Гальванические сокращения. И когда-нибудь он нас тоже сокращаться под себя заставит… Н-да… Фильмы, наверное, с удовольствием смотрите?
– Случается.
– А вы видели, как их снимают?
– Да нет, – пожал плечами Борис Антонович, все более раздражаясь, – зачем… Я – зритель.
– Отвратительное это зрелище, поверьте. Посмотрели бы, ужаснулись. Ложь. А спектакль… Спектакль – жизнь. Зритель садится в кресло, люстра гаснет, разъезжается занавес, и никаких тебе дублей. Осветитель дал не тот свет – равносильно инфаркту, актер слова забыл – всё, смерть…
