– Это не меняет дела, – вздохнул тогда Юрий. – Много ли с того, что я ни черта вот не боюсь… почти. Но ни героем, ни богатеичем от этого не станешь.
– Не это… Несколько иной акцент. Тут, конечно, надо, чтоб еще крутилось кое-что маленько, – пощелкал друг себя по лбу. – Важней всего понять, где ты все же торчишь… И кто ты – бандерлог, удав или, скажем, попугай. Понять, осмыслить – и рвануть. Подняться. – Иван Иванович дернул рычаг переключения передач и, усмехнувшись, глянул на Юрия. – Усекаешь, нет, кто ты пока что в нашем обезьяннике?
Юрий не ответил. Второй раз за тот день (если припомнить телохранителя у Комитета) ему не намекнули, а почти что саданули в лоб, разъяснили, кем он является. Но тут уже «заплочено», как говорится. Иван Иванычу позволено. Да и тому… как его? – Митяй?.. Микола?.. тоже вообще-то…
– Вот, предположим, я тебе и государство, и твой завод, и альтернативка, и все прочее… – Иван Иванович, словно уловил мысли собеседника и теперь тормошил, злил, провоцировал его (а может, помогал подняться?). – Мне взбрендит, например, чтоб через час тебя не стало – тебя не станет. Ты это знаешь, но не гнешься же, не чешешь пятки боссу в удовольствие. А чего же там сложного: дали понять – прогнулся. Хотя, копни тебя, и у тебя всё как у других.
Юрий не выдержал:
– Почему это?
Иван Иванович не ответил, лишь снова усмехнулся. Потом же, тоном одолжения, буркнул:
– Ладно, считай, что пошутил…
Пройдя по краю затихшего после ночной смены цеха, Юрий поднялся на второй этаж, где были табельная, раздевалка, душ. Вбросил пропуск-карту для отметки прихода на работу в железный ящик в виде урны. Из душевой слышался шум воды – кто-то плескался, из прошлой смены, или из будущей, чтоб (пошутил про себя Юрий) на работу как на праздник встать – чистеньким.
В раздевалке – подальше от двери, там, где было чище и теплее – курили двое пожилых конструкторов-механиков. Вполголоса о чем-то говорили, наверняка о двигателях своих, о разных там новациях; на «здрасте» Юрия внимания не обратили. Он был для них пацан, чернорабочий, попавший к ним на уважаемый завод не просто случайно, а, что хуже, – по принуждению.
«Ничего-о, – подумалось ему с какой-то злорадной, но невнятной злобой, – вы у меня… Я вам еще!..» А вообще-то особой неприязни он к ним никогда не чувствовал, но отчуждение – как врожденное. Если же пристальнее глянуть на них, то Юрий совсем и не стремился стать механиком, тем более – конструктором, работающим на «захоронении» своих изобретений. Просто, наверно, от воспоминания о той беседе с другом злоба пыхнула, да и «душила жаба» – привычно и обыденно.
– …Так слушай, что придумала-то сучка, – сипел один.
Другой поддакивал на каждом слове, желая показать, что слушает внимательно. Видать, который говорил, был не просто, а «обер-господин-конструктор», то есть – постарше чином.
– Собаки, а суки первым делом, они соображение имеют.
– Вот-вот, – с удовольствием поддержал «обер-господин» и стал ведать дальше: – И чует, сучья лапа, потомство, если так оставить… А ночи-то еще какие! – вполне щенки померзнут.
– А как же, как же! Померзнут, как два пальца обмочить. Под минус тридцать давит…
– И подкопала ж, гадина, сообразила, под летней кухней со двора завалинку. В тепле, под теплым полом и ощенилась.
– Гляди-ка! – одновременно восхищенный и возмущенный вскрик второго.
– Сообразила, говорю. Т-тварь.
– Тварь-тварь. Особы женского происхождения, они, да, сообразительней-то кобельков. Тот бы сидел бы и сидел, а эта – да-а!
– Сидел бы, мерз, – упустив первенство в беседе, теперь кивал «обер-господин», а младший, раздухарившись, рассуждал:
– Все мерзли, как кобели какие. Зима-то нынче!.. Весь народ всю эту зиму мерз.
И разговор свернул на общие проблемы. «На вообще», как говорится.
Переодеваясь, слушая, Юрий от злобы к этим конструкторам-спецам сошел на сочувствие. Будто рядом сидели калеки или нищие и вели убогий, от скуки, разговор.
«А ведь день сегодня – экспортный, – внезапно вспомнилось, и он заторопился. – Надо взять со склада новую фольгу».
Кладовщица явно издевалась над Юрием.
Когда бы он сюда ни приходил, никогда не удавалось отовариться нормально. Пусть даже стоял в голове колонны-очереди, она приказным тоном просила именно его «обождать».
Ей было лет за тридцать. Имела мужа какого-никакого, маленького сына и большие груди. И, глядя на ее эти бугры под синим кладовщицким халатом, Юрий отбивал в ожидании фольги пальцами по стене ритмы «секс-римейк-ретро». Приборматывал-мурлыкал:
Уа-уа… Не плачь, сынок, не плачь. Сыночек, не шали, Не видишь: мама с папенькою водится. Машинкой поиграй, в окошко посмотри, Твой папа грудь вернет, как только успокоится…
Отпустив последнего из получателей, она занялась наконец и Юрием:
– Так, и тебе – дай?
– Уху. Фольги.
– И сколько?
– На всю смену, – ответил он; не мог сказать иначе, говорил как есть. И услышал ее обычное, с насмешкой:
– Ха, на смену! А коленки выдержат?
Она вся прямо рассыпалась в хохоте.
Почему-то ему всегда казалось, что женщина должна стесняться того, что она женщина. Он определенно тяготился бы, будь он с такими титьками, стыдился бы ими так трясти.
– На всю смену, значит…
Юрий переступил с ноги на ногу, почувствовал действительно дрожь в коленях. И разозлился:
– Ну выдавай давай – время поджимает.
– Время будет – дам. А поджимает: погодишь тогда.
«Сосуд для плоти. Раскладушка чертова!» – думалось ему в сердцах. А для нее, видать, он был в такое удовольствие… В этом одурении склада-подземелья… В цехе Юрий из самых молодых… Может быть, и в самом деле ей хотелось дать? Временами к ней похаживал сюда какой-то мастер с обозначением на кармане робы «Сектор Г»… И мало ли кто еще имел ее помимо мастера и мужа. «Дура, блин, потаскуха…»
Вошли, как спасение, двое мужичков.
– Клаве-красаве наш пламенный и с кисточкой!
– Не вижу кисточки, красавчик.
– Со временем – покажем.
– Что, тоже время поджимает? Ха-ха…
Им надо было унести тяжелую деталь. Взялись за края, точно за носилки, приподняли, заматерились. Один край перевешивал. Достался он тому – красавчику, – что был тщедушнее другого. Красавчик делал вид, что, мол, никак не может приспособиться, а сам старался оттеснить напарника и поменять края. Другой это заметил.
– Слушай, совесть поимей! С моим-то геморроем…
– А мне – с грыжей хронической…
Уже не замечая женщины, не обращая на нее внимания, кантуя, чертыхаясь, стараясь надуть один другого, наконец утиснулись за дверь.
