Отвез их шофер Костя в аэропорт. С тех пор сестра звонит каждую неделю по сю пору, о здоровье осведомляется. Мебель ей, видите ли, понравилась. Похвалила.
Дольше всех не шел Саша Козлик — три раза откладывал. Звонил, извинялся. Наконец пришел. Лет ему около сорока. Тощий, курносый, жидкие волосенки. Под глазами — круги, в глазах — страсть… Страсть редкая — собачья.
А ведь алкаш, догадался про него проницательный Евгений Николаевич. И ошибся. Во всяком случае, если и был он алкаш, то завязавший. От водки-коньяка отказался, пил чай. Выпил чашек шесть, крепкого, с сахаром. Но при этом едва-едва один бутерброд дожевал, без всякого интереса ел. Говорил же — не остановишь. Про собак. Про дикие, нечеловеческие страдания бездомных, брошенных и одичавших животных, про раны, нанесенные им жестокими людьми, и что самое страшное — детьми. Говорил о трагической бессловесности всего тварного мира, о пропасти непонимания между людьми и животными.
Евгений Николаевич сделал не одну попытку перевести стрелку на его личную жизнь, на какую-нибудь тему, к собакам отношения не имеющую. Но из этого ничего не вышло.
Он говорил о своих псинах, шавках, о дворнягах и породистых, шариках, джеках, альмах… О собачьем бешенстве и авитаминозе, о течках и гонах, об истории собачьего племени, о древнейших охотничьих собаках и о древних декоративных. Но главное, что его мучило, что составляло смысл, цель и призвание его жизни, было создание приюта для бездомных собак. Он давно уже обивал пороги всех столичных организаций, в подробностях рассказал Евгению Николаевичу о всех письмах во все инстанции, которые написал за свою жизнь. Евгению Николаевичу давно уже стало ясно, что имеет дело с безопасным сумасшедшим. Он слушал его почти два часа. Речь Козлика была вполне связной, и логика в ней присутствовала, только весь он, вместе со своими собаками, как будто с Луны свалился. Наконец он достал распадающийся надвое бумажник, вынул из него любительскую фотографию и предъявил Евгению Николаевичу:
— Топа, моя первая собака, девятнадцать лет со мной прожила. Умнейшее существо, благороднейшее… От диабета умерла.
Мутная собачья морда с острыми ушами улыбалась с потертой фотографии.
«Хватит, пожалуй», — решил Евгений Николаевич и закончил визит элегантнейшим способом:
— Саша, там Екатерина Алексеевна полную сумку продуктов собрала для твоих питомцев.
Козлик с голодным блеском в глазах схватил два больших пакета, поблагодарил и умчался, оставив после себя крепкий псиный дух…
Убирая чашки в буфет волнистой березы, Евгений Николаевич улыбался и качал головой: наследнички ему попались, хоть не помирай… Впрочем, помирать он и не собирался.
Машура приходила к нему по меньшей мере раз в неделю. С ней приятно было поболтать о том о сем. Иногда она могла и какое-нибудь хозяйственное поручение выполнить. Но обыкновенно Евгений Николаевич ее не загружал, предпочитал наемный труд — была Екатерина Алексеевна, вполне еще крепкая старуха, шофер Костя, да и Валерий Михайлович, преданнейший друг и ассистент, всегда готов был удружить.
Машура занималась журналистикой, второй год как закончила университет и страшно была увлечена всем на свете — то писала про какого-то шамана, то ехала в полуживой научный городок военного направления и делала репортаж о великом прошлом и скорбном настоящем его жителей, а то вдруг ее послали в командировку на остров Бали от какой-то туристической фирмы, чтоб она написала, как там славно отдыхать… И Машура рассказывала обо всем деду, а он слушал ее с удовольствием и понимал, что права она была, добиваясь этой никчемной профессии, а он, Евгений Николаевич, был не прав, заявляя, что глупей занятия не придумать. Дело оказалось как раз по ней. Хорошая, очень хорошая девчонка. Сильно не нравилось ему в Машке сейчас только одно — муж ее Антон, из-за которого отношения их разлаживались. Евгению Николаевичу картина ясна была с первой минуты его жениховства: бочком, бочком — и прямо к кормушке, сиротка провинциальная, все из Машки тянет, а она, дурочка, не понимает. И Антон этот вологодский отравлял Евгению Николаевичу жизнь — потому что, пока она за ним замужем, не мог он на нее оставлять наследство. Не хотел. И все…
И разговор с приемной своей внучкой повел Евгений Николаевич очень жесткий, так и сказал начистоту: старое свое завещание отменяю — пока ты с Антоном не разведешься, ни на что не рассчитывай.
И тут Евгений Николаевич получил от Машки такой отлуп, какого в жизни не имел, — маленькая эта жучка посмотрела на него Эммочкиными серо-зелеными глазами, подняла левую бровь, как бабушка, бывало, делала, и сказала ему спокойненько:
— Дед, а не сошел ли ты с ума? Уж не думаешь ли ты, что я из-за твоего старого дивана разведусь с любимым человеком? Из-за ложечек серебряных? Да?
И она захохотала звонко и совершенно естественно, и это было так оскорбительно, так обидно Евгению Николаевичу — никто так его не унижал. Он сдержался, пожал плечами:
— Тебе решать.
Она вскочила, подергала его за уши, ткнула кулачком в живот, но теперь у него не было охоты к шуткам.
— Ты подумай, как бы тебе не прогадать, — хмуро пригрозил он ей и сразу же почувствовал, что не то сказал.
— Ага, ночей спать не буду, буду взвешивать, как бы не прогадать, — фыркнула засранка.
В результате не спал теперь он, Евгений Николаевич. Бессонница пошла на пользу — в ночной душной тишине он принял не одно решение, а несколько. Первое — с завещанием нашел остроумное решение. Потом — с дачей: перестроить. А может, снести старую целиком и отстроить заново, по всем теперешним правилам, в три уровня, с сауной, гаражом. Участок — гектар, можно и пруд вырыть. И жить круглый год на даче. Квартиру — продать. Она вообще устарела. Сталинский дом, высотка, по прежним меркам превосходный, по теперешним — говно. Окна маленькие, все на площадь, шум и вонь с утра до ночи, лифты допотопные, подземного гаража нет… Все. Избавляться. Был бы помоложе, можно бы отделку модерную сделать и сдавать. Да на что они нужны, эти две тысячи? Если уж квартиру в городе иметь, то небольшую, элитную, в центре. Коллекцию часов — продать! Через «Сотбис» или через «Кристи», это надо обдумать. Деньги — в хороший банк. Поручить продажу Валерию Михайловичу — на процент. И что там Машка про Бали писала? Да, попробовать все по-новому. Зимой, в слякоть, в грязь, в московскую темень, — в Бали, к чертовой матери, мало ли островов Канарских и прочих, гостиниц пятизвездочных, молоденьких блядей? Десять лет у меня в запасе есть… Дед Кириков до девяноста пяти дотянул. Или до девяноста восьми? А завещание — напишу. И Машуре предъявлю, чтоб знала. Таким путем…
И сон у Евгения Николаевича наладился. И настроение поднялось. И, кроме всего прочего, произошло одно незначительное, но забавнейшее событие — прогуливаясь в послеобеденный час по улице Чехова, Евгений Николаевич наступил на потерянный женский шарфик и поднял его, чтобы повесить на ближайшую ручку двери. Подняв, почувствовал рукой что-то мелко-острое — оказалась прицепившаяся к шарфику серьга. Да не просто так, — трехкаратный сапфир-кабошон с бриллиантовым глазком сверху… Смешно, ей-богу. Теперь, когда Евгений Николаевич решился закончить со своим собирательством, коллекцию продать и забыть, — такой маленький соблазн, детский какой-то. Сначала подумал — закажу Машуре кольцо сапфировое. И тут же плюнул в сердцах…
