А иногда Марио тяжко вздыхал, изнывая под непосильным бременем жизненных невзгод, и делился с ней своими тревогами. Его второй сын совершенно отбился от рук — в свои двадцать лет собрался ехать в Нью-Йорк. Ничего хорошего из этого не выйдет. Он слишком молод и наверняка свяжется с плохой компанией.
— Да он и здесь общается совсем не с теми, с кем нужно. Возможно, оказавшись в Нью-Йорке, он, наоборот, оробеет, будет чувствовать себя не так уверенно, и это убережет его от неосторожных поступков, — утешала его Синьора. — Лучше отпусти сына и благослови, потому что он все равно уедет.
— Ты очень, очень мудрая, Синьора, — сказал Марио и положил голову ей на плечо.
Ее глаза были широко открыты. Она смотрела в темный потолок и вспоминала давно минувшие дни, когда в этой же комнате Марио называл ее дурой, самой глупой женщиной на свете из-за того, что она последовала за ним сюда, где у нее не может быть будущего. А пролетевшие годы повернули все иначе, и она оказалась мудрой. Как странно устроен мир!
А потом забеременела дочь Марио и Габриэллы. Парень, обрюхативший ее, был совсем не тем, кого родители хотели бы видеть в качестве мужа своей дочери, — деревенщина, который мыл кастрюли на кухне их гостиницы. Марио пришел в комнату Синьоры и плакал: его дочка, его девочка… Она ведь совсем еще ребенок! Какой позор, какое бесчестье!
— На дворе 1994 год, — сказала ему Синьора. — Даже в Ирландии такое уже давно не считается позором и бесчестьем. Теперь иные времена, и с этим нужно мириться. Может, парень сможет работать в кафе «Виста дель Монте», расширит его, а там, глядишь, и собственное заведение откроет.
Настал день, когда Синьоре исполнилось пятьдесят, но она не сказала об этом Марио, вообще никому. Она подарила себе маленькую подушечку, на которой вышила: «BUON COMPLEANNO»,
[11]
потрогала ее пальцем и сказала самой себе: «А может, я все-таки не такая сумасшедшая, какой считала себя все эти годы?»
Из своего окна она наблюдала, как Мария, дочь Марио, выходит замуж за парня, который работал на кухне. Точно так же много лет назад она смотрела из этого окна на свадьбу Марио и Габриэллы. Колокола в церкви были все те же, и звон их все так же разносился над склонами гор.
Надо же, она разменяла шестой десяток! И при этом не чувствует себя ни на один день старше, чем тогда, когда приехала сюда. С тех пор она ни на секунду ни о чем не пожалела. Много ли найдется на свете людей, которые могут сказать то же самое?
И, конечно же, ее предсказания сбылись: в лице мужа Марии в «Виста дель Монте» появился работник, не разгибавший спину круглые сутки. А люди если и посплетничали на эту тему, то всего несколько дней.
А сын Марио — тот самый неслух — уехал в Нью-Йорк, и, судя по редким весточкам, которые приходили из-за океана, парень был чистое золото. Он работал в закусочной своего двоюродного брата и каждую неделю откладывал деньги, чтобы, вернувшись на Сицилию, открыть собственное дело.
По ночам окно в комнате Синьоры — то, что выходило на площадь, — всегда было слегка приоткрыто, поэтому она первой услышала тревожные звуки. Захлопали дверцы машин, из них повыскакивали братья Габриэллы — теперь уже раздобревшие мужчины среднего возраста. Она слышала, как они барабанят в дверь, пытаясь разбудить dottore. Синьора стояла в тени штор и наблюдала. Случилось какое-то несчастье, это было ясно.
Она изо всех сил вглядывалась в темноту. Господи, только бы ничего не стряслось с их детьми! На эту семью и так обрушилось слишком много испытаний.
А потом увидела на пороге гостиницы монументальную фигуру Габриэллы — в ночной рубашке и шали, накинутой на плечи. Женщина закрыла лицо руками, и небо словно разорвалось от ее крика:
— МАРИО!.. МАРИО!!!
Звук взлетал в горы, а затем падал в долину.
Он ворвался и в спальню Синьоры и заморозил ее сердце. Мужчины вытаскивали из машины безжизненное тело.
Синьора не знала, как долго, словно окаменев, стояла она у окна. Но потом, когда залитая лунным светом площадь наполнилась родственниками, соседями и друзьями Марио, она обнаружила, что находится среди них, а по ее щекам неудержимо катятся слезы. Она увидела его лицо — израненное, залитое кровью. Марио возвращался домой из близлежащей деревни и на повороте не справился с управлением. Машина перевернулась не один раз…
Синьора знала, что обязана прикоснуться к его лицу. В мире не будет покоя, если она не дотронется до него, не поцелует, как это делали его сестры, дети и жена. Она двинулась по направлению к нему, не замечая никого вокруг себя, забыв про долгие годы, когда им приходилось таиться от посторонних взглядов.
Уже оказавшись рядом, она почувствовала прикосновения чужих рук, и чьи-то тела оттерли ее назад. Синьора Леоне, ее друзья-гончары, Паоло и Джанна, и (потом она будет думать об этом с удивлением) двое из братьев Габриэллы отодвинули ее назад, увели, чтобы Аннунциата не видела ее откровенного горя, чтобы в памяти города не отложилось еще одно воспоминание: о ночи, когда Signora irlandese сломалась и на виду у всех призналась в своей любви к женатому мужчине, хозяину гостиницы.
Ту ночь Синьора провела в домах, в которых не бывала никогда прежде. Люди поили ее крепким бренди и гладили ее руку. Она слышала, как за стенами этих домов раздаются плач и бормотание молитв. Иногда она вставала, чтобы пойти туда и занять место возле тела, но каждый раз чьи-то руки мягко усаживали ее обратно.
В день похорон, бледная и спокойная, она сидела у своего окна. Когда гроб вынесли из гостиницы и понесли через площадь к церкви, украшенной фресками и изразцами, ее голова склонилась. Колокола издавали монотонный траурный звон. Никто не посмотрел на ее окно. Никто не увидел слез, что текли по ее щекам и падали на вышивку, лежавшую на коленях.
А после этого все решили, что теперь она должна уехать. Пришло время возвратиться домой. Мало-помалу это дошло и до нее самой. Синьора Леоне сказала:
— Прежде чем ты соберешься в дорогу, мы с тобой обязательно съездим в мой родной Трапани, и ты увидишь процессию, которую устраивают там каждый год на Страстную неделю. Когда вернешься в Ирландию, будешь рассказывать об этом своим друзьям.
А Паоло и Джанна подарили ей блюдо, которое сделали специально к ее отъезду.
— Вернувшись домой, ты сможешь класть в него фрукты, выращенные в Ирландии, и оно будет напоминать тебе о жизни в Аннунциате.
Они, похоже, искренне верили в то, что именно так она и поступит. Но у Синьоры не было дома, куда она могла бы вернуться. Она вообще не хотела сниматься с насиженного места. Ей шел уже шестой десяток, а приехала сюда она двадцатилетней. Здесь она и умрет. Настанет день, когда церковный колокол зазвонит и на ее похоронах, деньги на которые уже давно были отложены и хранились в маленькой резной деревянной шкатулке.
И она не обращала внимания на намеки, которые день ото дня становились все более откровенными, не замечала, что у каждого на языке вертится совет поскорее убираться восвояси. Так и шло, пока к ней не явилась Габриэлла.
