Жоэль позвонила бывшему гиду. Работа гида у Шурика тогда не пошла: он не понравился интуристскому начальству, и больше они его не приглашали, так что никаких десятков туристических групп и сотен путешественников не проходило перед его глазами, и он-то прекрасно запомнил француженку из Бордо, открывшую ему глаза на безнадежно устаревшее состояние его французского языка.
Они встретились – возле памятника Пушкину, что было символично.
Поцеловались два раза, как принято у них, но он ткнулся в третий – как принято у нас. И засмеялись – как старые друзья. И, взявшись за руки, пошли гулять по городу. Подошли к старому университету, потом спустились на набережную и как-то случайно, повинуясь давней привычке, Шурик вывел Жоэль сначала к дому Лили, в Чистом переулке, а потом, совершив круг, вышли к церкви Ильи Пророка в Обыденском переулке. Помявшись, зашли в церковь, немного постояли, послушали конец всенощной, потом снова вышли на набережную, через Большой Каменный мост перешли Москву-реку, долго бродили по Замоскворечью. Шурик показал ей дом на Пятницкой, в котором жил когда-то Толстой, и Жоэль все больше влюблялась в город, который казался ей теперь почти родным.
Она была из породы странных иностранцев, которых было немало в те годы, очарованных Россией, особым ее духом открытости и доверительности, а Шурик казался ей каким-то толстовским героем – то ли выросшим Петей Ростовым, то ли молодым Пьером Безуховым.
Шурик же, гуляя по тем переулкам, в которых бродил когда-то с испарившейся из его жизни Лилей Ласкиной, тоже чувствовал себя не собой теперешним, а тем школьником накануне экзаменов в университет, и даже поймал себя на грустном сожалении, что не пошел на дурацкий экзамен по немецкому языку: ведь сдал бы, и все было бы по-другому, лучше, чем сейчас… И может быть, бабушка прожила бы подольше…
Они чудесно болтали обо всем на свете, перескакивая с одной темы на другую, перебивая друг друга, хохоча над ошибками в языке: они все время переходили с языка на язык, потому что Жоэль хотелось говорить по-русски, но слов не хватало. Потом начался дождь, и они укрылись в заброшенном церковном дворе, в полуразрушенной беседке, и целовались, пока дождь не затих. У Шурика было странное чувство повтора – он действительно сидел на этих лавочках десять лет тому назад, но не с Жоэль, а с Лилей, и минутами он как будто проваливался в то выпускное лето с экзаменами, ночными гуляньями, Лилиным отъездом и бабушкиной смертью.
Когда дождь прошел, появились собачники, кто-то спустил большую немецкую овчарку. Оказалось, что Жоэль с детства панически боится собак, и она не могла себя заставить выйти из беседки, и они ждали, пока уведут овчарку. И снова смеялись. И снова целовались.
Метро тем временем закрылось, и Шурик взял такси, чтобы отвезти Жоэль домой, – она жила в аспирантском общежитии на Ленинских горах.
– Там ужасно противная консьержка, – пожаловалась она перед входом в общежитие.
– Ты ее боишься, как той овчарки? – спросил Шурик.
– Откровенно говоря, больше.
– Мы можем поехать ко мне, – предложил Шурик.
Мама с Марией были на даче. Жоэль легко согласилась, и они сели в то же самое такси и поехали через центр, мимо памятника Пушкину, на «Белорусскую».
– Это какое-то особое место, – выглянув в окно, сказала Жоэль. – В Москве куда ни едешь, непременно видишь памятник Пушкину.
Это была чистая правда. Это было сердце города: не исторический Кремль, не Красная площадь, не университет, а именно этот памятник, то со снежным плащом на плечах поэта, то в голубином летнем помете, переставляемый с одной стороны площади на другую, он и был главным местом Москвы. С того дня Жоэль с Шуриком встречались здесь почти ежедневно, кроме тех вечеров, которые он проводил на даче.
Она была женщина-птица: умела быстро и шумно вспорхнуть с места, всегда была голодной, очень быстро наедалась, каждые полчаса тянула Шурика за рукав и говорила: «Шурик, мне нужно “pour la petite”». И они кидались искать общественную уборную – их было в Москве немного, иногда они заходили во двор, отыскивали укромное место, и он загораживал ее, пока она по-птичьи копошилась в кустах. А когда она вылезала из кустов, то немедленно спрашивала Шурика, не знает ли он, где можно попить, – и они заливались смехом.
Она смеялась, раздеваясь, смеялась, вылезая из постели, и хотя ничто так не мешает сексу, как смех, ухитрялась смеяться даже в Шуриковых объятиях. Когда она смеялась, то сильно дурнела: рот широко растягивался, кончик носа опускался вниз, глаза зажмуривались, и она, зная это, смеясь, прятала лицо в руки. Зато сам смех звучал очень заразительно. Шурик говорил ей, что ее можно было бы нанимать для управления театральной публикой на неудачных комедиях: она бы запускала свои смеховые рулады, а публика смеялась бы вслед за ней…
Через две недели Светлана выследила Шурика. Именно на площади Пушкина. Минут десять он стоял у подножия памятника с букетом каких-то синих цветов. С противоположной стороны площади невозможно было разглядеть, что за цветы, хотя Светлане это тоже было важно. Потом подошла небольшая женщина. И даже с другой стороны улицы было видно, что иностранка: стрижка не по-нашему, какими-то прядями, зонт висел за спиной, как ружье у солдата, и клетчатая сумка через плечо, и вообще за версту пахло иностранщиной… Они поцеловались и, взявшись за руки и смеясь, пошли по Тверскому бульвару. Смех был особенно оскорбительным: как будто они смеялись над ней, Светланой…
Светлана было пошла за ними следом, но минут через пять поняла, что сейчас упадет. Села на лавку, переждала, пока парочка скроется. Сидела с полчаса. Потом, еле передвигая ноги, пошла домой. Позвонила Славе, рассказала ей, что случайно встретила Шурика с женщиной, что еще одной измены она не переживет.
– Я сейчас к тебе приеду, – предложила Слава.
Светлана помолчала и отказала:
– Нет, Слава, спасибо. Я должна побыть одна. – Слава была опытной самоубийцей, не менее опытной, чем Светлана. Она приехала на следующий день рано утром. Вызвала слесаря. Взломали дверь. Светлана спала глубоким медикаментозным сном: снотворные таблетки давно уже были заготовлены. Вызвали скорую помощь, промыли желудок и увезли.
Через два дня, когда Светлана пришла в себя и была переведена в отделение доктора Жучилина, Слава позвонила Шурику и сообщила о происшествии.
– Спасибо, что позвонили, – сказал Шурик.
Слава взвилась:
– Пожалуйста! Кушай на здоровье! Неужели ты не понимаешь, что это на твоей совести! Вы все просто людоеды! Неужели тебе больше нечего сказать? Подонок! Ты настоящий подонок! Ты просто негодяй!
Шурик, выслушав все до конца, сказал:
– Ты права, Слава.
И повесил трубку. Как, куда можно от безумной убежать?
Жоэль накрывала на стол. Вилка слева, нож справа. Стакан для воды. Бокал для вина.
– Скажи, Жоэль, ты бы вышла за меня замуж? – спросил Шурик.
