Albert Dürer et ses dessins
[21]
— так называлась первая настоящая книга Шарля, книга, которая потребовала от него «скитаний» по Европе. Лафорга (юношу двадцати одного года, жившего в Париже совсем недавно) ему рекомендовали на должность секретаря, чтобы проверять списки, исправления, заметки, скопившиеся за десять лет изысканий, и превращать их в приложения, таблицы и указатели, годные для публикации. Шарль в своем китайском домашнем халате представлялся Лафоргу каким-то пьяняще-волшебным меценатом в пьяняще-волшебном окружении.
Я тоже очень взволнован: ведь я и понятия не имел, что Лафорг работал у него секретарем, пока не наткнулся на сноску в одной книге о Мане. Лафорг — поэт, замечательно писавший о городах, о парковых скамейках, с которых капает вода, о телеграфных проводах над дорогами, по которым никто не проходит.
Шарль уже не тот порывистый юноша, каким был раньше. Он сделался «денди-бенедиктинцем с рю де Монсо», ученым в черном сюртуке, но по-прежнему сохранял вид досужего фланера, с цилиндром, сдвинутым чуть набок; вид человека, прогуливающегося с тросточкой под мышкой, преисполненного чувства правильности своих поступков и с amour propre
[22]
. У такого человека явно был слуга, который чистил его шляпы. Такой человек, я уверен, никогда ничего не носил в карманах, чтобы не оттопыривалась ткань. Таким мы видим его в тридцать лет, с любовницей и в новой роли: недавно его назначили редактором «Газетт», — и тут мы понимаем, что он окончательно стал самим собой. Он — великосветский искусствовед с личным секретарем. И теперь в его коллекции, кроме нэцке, имеется еще и живопись.
И он как будто оживает в этой своей комнате. Эти цвета — черный сюртук, черный цилиндр, рыжеватая борода — предстают на текучем фоне из фантастических полотен, оживляемом ослепительной вспышкой самого яркого пятна — желтого кресла. Невольно приходит в голову мысль, что это кабинет человека, который не просто испытывает потребность в цвете, но выстраивает свою жизнь вокруг него. Этот человек показывается на рю де Монсо в черной, почти раввинской «униформе», а между тем за дверью кабинета он ведет совершенно другую жизнь.
Чем же можно было заниматься в подобном кабинете?
Жюль Лафорг начал работать у Шарля 14 июля 1881 года. Он проработал в этом кабинете все лето, засиживаясь за полночь. А платил ему этот еврейский Меценат, отмечаю я с некоторой суровостью, очень скупо. Это глазами Лафорга мы смотрим на Шарля, заканчивающего свою книгу: «Камень за камнем, Вы медленно и упорно возводили пирамиду, которая послужит опорой для Вашего прекрасного бородатого памятника». На клочке бумаги, предназначавшемся для мусорной корзины, Лафорг изобразил себя со своим патроном. Лафорг — коротышка с пышными волосами — вышагивает впереди, выставив согнутые руки и ноги, выпуская клубы дыма, а позади него идет чинный, осанистый, высокий, монументальный Шарль с ассирийским профилем. Вышла отличная карикатура.
Лафорг обожает Шарля и поддразнивает его. Ему очень хочется проявить себя на этой своей первой должности. «Ну а теперь, о ученый денди с рю де Монсо, что Вы затеваете? Я всегда проглядываю ‘Газетт’ и ‘Ар’. Что вы замышляете, сидя там между ‘Лягушатником’ Моне, ‘Константеном Ги’ Мане и… археологическими причудами Моро? Поведайте мне».
Лафорг с удовольствием предается воспоминаниям о «нашей» комнате, прощаясь, просит «передать привет Моне — Вы сами знаете, какой именно картине». Лето, проведенное с Шарлем, познакомило его с импрессионизмом — и это знакомство позже подтолкнуло его к поискам нового поэтического языка. Он пробует написать нечто вроде стихотворения в прозе, называет его «Гитара» и посвящает Шарлю. Но, разумеется, и сами эти описания Шарлева кабинета — тоже стихотворения в прозе. Там очень точно передано смешение цветов, la tache colorée: желтое кресло, красные губы и синий джерси ренуаровской девушки. Эти письма, пересыпанные эмоциями, полные восторженных мыслей, близки к тому, как Лафорг описывал стиль импрессионистов: это стиль, в котором зритель и зрелище спаяны воедино — irrémédiablement mouvants, insaisissables et incessants
[23]
.
Шарль был очень привязан к Лафоргу. После того долгого лета в Париже он нашел молодому человеку работу в Берлине — читать по-французски императрице (у Шарля был впечатляюще широкий круг светских знакомств), он писал ему, посылал деньги, давал советы, критиковал, а затем помог опубликоваться. Шарль сохранил больше тридцати писем того времени от Лафорга, а после преждевременной смерти поэта от туберкулеза опубликовал их в журнале «Ревю бланш».
Читая письма, ощущаешь, будто сам попал в тот кабинет. Мне хотелось оказаться там, рядом с нэцке, и я опасался, что так никогда и не проникну по ту сторону чинной описи роскошного интерьера, принадлежавшего «знатоку» Шарлю. Я опасался, что не сумею целиком воссоздать его жизнь, опираясь на одни лишь предметы обстановки. Эта комната, как и сочинения Лафорга, переполнена неожиданными сцеплениями и расцеплениями. Мне удается услышать их полуночные разговоры, то и дело уходящие в сторону, — и наконец-то мне удается попасть в эту комнату.
Все в этом салоне пропитано напряженными чувствами. Трудно не испытывать оживление в комнате, наполненной образами свободы и неги: вот сельские пейзажи, молодые женщины, девочка-цыганка, купальщики на Сене, бродяга в переулке, которому некуда идти, вот роскошный фавн среди узорного шитья — и все эти занятные, озорные, осязаемые нэцке.
Спаржа месье Эльстира
Я снова в библиотеке — и снова в раздумье. Я раскрываю книгу Шарля «Альбрехт Дюрер и его рисунки», и на меня глядит автопортрет Дюрера — христоподобный, с длинными волосами и бородой. В этом взгляде есть какой-то вызов. Я провел очень много времени, размышляя о том, как тщательно продуманная, полная изящных мыслей работа Шарля, снабженная всеми этими грамотно составленными таблицами и списками, могла быть написана в том самом кабинете, где на стене висела картина Моне, изображавшая ветреный летний день.
Когда я читаю о волнении, с которым, по словам Шарля, он разыскивал утраченные рисунки Дюрера, я как будто слышу его прерывистый голос. «Мы пытались отыскать рисунки мастера всюду, где только можно было заподозрить их скрытое присутствие: в музеях иностранных столиц и заштатных городов, в Париже и в нашей провинции, в знаменитых коллекциях и менее известных частных собраниях, в кабинетах любителей и людей недоступных, — мы рыскали и рылись всюду, мы исследовали все, что только возможно». Пускай Шарль и был фланером, пускай проводил много времени в салонах, пускай его видели на скачках и в Опере, — зато его «скитания» были поистине напряжении и плодотворны.
«Скитания» — это слово, которое употреблял он сам. Оно не несет намека на усердные занятия профессионала. Ведь Шарль — очень богатый еврей-mondain, и если бы его застигли за работой, то это шло бы вразрез с общественными ожиданиями. Он оставался amateur de l’art, любителем искусства, и в этом выбранном им слове чувствуется намеренное умаление собственного труда. Впрочем, оно верно передает тот факт, что его поискам сопутствовало удовольствие, что, предаваясь изысканиям, он забывал о течении времени и повиновался не только своей цели, но и прихотям. И это переключает мои мысли на собственные раскопки, которые я произвожу в его, Шарля, жизни, пытаясь проследить историю моих нэцке и следуя подсказкам чужих примечаний на полях. Я и сам скитаюсь по библиотекам, отслеживая маршруты и причины его поездок. Я пытаюсь установить, с кем он был знаком, о ком писал, чьи картины покупал. В Париже я отправляюсь на рю Фавар и стою под летним дождем перед зданием его бывшей редакции, будто какой-то унылый ищейка от искусствоведения, и зачем-то дожидаюсь, когда оттуда кто-нибудь выйдет.
