Девочек в Шоттенгимназиум не принимают. Гизела занимается с гувернанткой дома, в классной комнате рядом с гардеробной Эмми. Элизабет договорилась с Виктором, и теперь к ней ходит частный наставник. Эмми против. Она так возмущена этим неподобающим, непонятным желанием дочери, что однажды Игги слышит, как она кричит, а потом разбивает что-то в гостиной — видимо, какой-то фарфоровый предмет. Элизабет неукоснительно следует той программе, по которой занимаются мальчики, ее ровесники, в Шоттенгимназиуме, и во второй половине дня ей разрешается ходить в школьную лабораторию и в одиночестве заниматься там с одним из учителей. Она знает: если она хочет попасть в университет, ей необходимо сдать выпускные экзамены и получить аттестат в этой школе. Элизабет уже с десяти лет понимала, что ей нужно обязательно выбраться из этой комнаты — классной комнаты с желтым ковром — в другую, по ту сторону Франценринга: в лекционный зал университета. Он находился в каких-нибудь двухстах метрах отсюда, но для девушки это расстояние равнялось едва ли не тысяче миль. В том году в университете девять тысяч студентов, и всего сто двадцать из них — женщины. Самого лектория из окна Элизабет не видно. Я проверял. Зато видно его окно, а остальное легко вообразить: многоярусные скамьи, профессор за кафедрой. Он разговаривает с тобой. Твоя рука, как во сне, движется по бумаге и что-то записывает.
Игги неохотно посещает Шоттенгимназиум. Туда можно добежать за три минуты, хотя с набитым ранцем я не пробовал этого делать. Сохранилась фотография за третий класс, сделанная в 1914 году: за партами сидят тридцать мальчиков в серых фланелевых костюмах с галстуками (или в матросских). Два окна выходят на внутренний двор, и видно, что в здании пять этажей. Один дурачок корчит рожи. Позади — строгий учитель в монашеском одеянии. На обороте фотоснимка — подписи учеников: все эти Георги, Фрицы, Отто, Максы, Оскары и Эрнсты. Игги расписался красивым курсивом: Игнац ф. Эфрусси.
На другой стене — школьная доска с геометрическими задачами. Сегодня они проходили, как вычислить площадь поверхности конуса. Игги каждый день приносит домашнее задание. Он терпеть его не может. Ему плохо дается алгебра и анализ, он ненавидит математику. Семьдесят лет спустя он назвал мне без ошибки имена всех учителей-монахов и те предметы, которым они безуспешно пытались научить его.
А еще он приносит домой стишки:
Heil Wien! Heil Berlin!
In 14 Tagen
In Petersburg drin!
(Да здравствует Вена! Да здравствует Берлин!
Через 14 дней
Мы дойдем до Петербурга!)
Попадаются стишки и грубее. Они заставляют морщиться Виктора, который родился в России и любит Санкт-Петербург, хотя теперь, конечно, он австриец и любит Вену.
Для Игги война — это повод поиграть в солдат. Особенно хорошим солдатом оказывается их родственница Пиц — Мария-Луиза фон Мотезицки. В углу дворца есть лестница для слуг, скрытая за потайной дверью. Это широкая, закрученная, как раковина наутилуса, спираль из 136 ступеней, ведущая на крышу, а там, если потянуть на себя дверь, то неожиданно оказываешься над кариатидами и листьями аканта — и тебе видно все-все: вся Вена как на ладони. Ты медленно поворачиваешься по часовой стрелке: вот университет, потом Вотивкирхе, затем собор Святого Стефана, потом множество башен и куполов Оперы, Бургтеатра и Ратхауса, а вот и снова университет. А можно подзадоривать друг друга — подползти к краю парапета, чтобы заглянуть через стеклянную крышу во внутренний двор или стрелять по крошечным бюргерам и их супругам, спешащим по Франценринг или Шоттенгассе. Для этого нужны вишневые косточки или комочки жеваной бумаги — и меткость. Особенно привлекательная мишень — кафе с широкими холщовыми навесами, расположенное внизу. Официанты в черных передниках поднимают головы и что-то кричат, так что приходится живо прятаться.
А еще можно залезать на крышу соседнего дворца Либенов, где живут родственники.
Или можно играть в шпионов, спускаться по лестнице в погреб — с цилиндрическим сводом, — где начинается туннель, идущий через всю Вену до самого Шенбрунна. Или до самого Парламента. Или к другим потайным тоннелям, о которых тебе рассказывали: они образуют целую сеть, и туда можно попасть от рекламных киосков на Рингштрассе. Там будто бы и обитают Kanalstrotter — призрачные люди, которые живут тем, что собирают монетки, выпавшие из карманов прохожих и угодившие через решетки в канализацию.
Семья и домочадцы тоже отдают дань войне. В 1915 году дядя Пипс служит офицером связи при германском верховном командовании в Берлине. Там он помог Рильке получить бумажную работу подальше от фронта. Папе пятьдесят четыре года, он освобождается от военной службы. Слуг-мужчин во дворце теперь нет, за исключением старого привратника Йозефа. Остается несколько горничных, кухарка и Анна, которая служит семье уже пятнадцать лет и, похоже, умеет не только угадывать потребности и желания каждого, но и гасить ссоры. Ей известно все. Разве могут быть секреты от служанки, когда приходишь домой после обеда и тебе нужно переодеться?
В доме стало тише. Раньше по воскресеньям, в середине дня, Виктор приглашал друзей слуг, оказавшихся без работы, и угощал их. Теперь в столовой для слуг почти пусто: ни конюхов, ни кучеров. Нет и лошадей, и поэтому, если хочется поехать в Пратер, нужно нанимать один из фиакров, поджидающих на стоянке на Шоттенгассе, или садиться в трамвай. И — «никаких званых вечеров». В действительности это означает, что званых вечеров стало значительно меньше и проходят они иначе. Нельзя показываться в бальном платье, хотя по-прежнему можно выезжать вечером в ресторан или в Оперу. В мемуарах Элизабет пишет, что «мама принимала гостей только за чаем и играла в бридж». В «Демеле» по-прежнему продают пирожные, но на столе не должно быть чересчур много сладкого.
Эмми по-прежнему наряжается каждый вечер, потому что важно не снижать стандарт. Герр Шустер не может в этом году совершить свою привычную поездку в Париж, чтобы купить одежду для баронессы, но Анна так хорошо знает вкусы своей госпожи, что сама берется за обновление гардероба и, усердно изучая новые журналы, перешивает старые платья. Сохранилась фотография Эмми, сделанная той весной. На ней длинное черное платье, нечто вроде черного мехового кивера — шляпка-таблетка — с пером белой цапли, и ожерелье до талии. Если бы не дата, проставленная на обороте снимка, трудно было бы поверить, что в это самое время Вена воюет. Мне любопытно: это мода последнего сезона? Как бы это выяснить?
Как и прежде, по вечерам Гизела с Игги приходят в гардеробную поговорить с матерью. Им самим разрешается отпирать витрину. Теперь они больше не играют нэцке на ковре: для десятилетней девочки и восьмилетнего мальчика это было бы слишком по-детски. Впрочем, все равно можно запустить руку глубоко в шкаф и нащупать там щенков или вязанку дров, особенно если сегодня выдался неудачный день и брат Георг накричал на тебя.
На улицах много, очень много народу. Среди них есть евреи (сто тысяч беженцев прибыло из одной только Галиции), которых согнала с родных мест русская армия. Некоторых разместили в бараках почти без удобств, но такое жилье не подходит для семей. Многие оседают в Леопольдштадте, живут в жутких условиях. Многие живут подаянием. Это уже не коробейники с жалкими лотками, где лежат открытки и ленты. Этим людям нечего продавать. «Израэлитише культусгемайнде» пытается помочь беженцам.
