Девятнадцатого ноября у Эмми рождается сын.
У него светлые волосы и голубые глаза. Его называют Рудольфом Иосифом. Трудно придумать более грустное, ностальгическое имя для мальчика в те дни, когда рушится империя.
Жизнь очень, очень трудна. В городе свирепствует грипп, и молока не достать. Эмми нездоровится: ведь Игги родился двенадцать лет назад, а первый ее ребенок — восемнадцать. Беременность во время войны проходила нелегко. Виктору пятьдесят восемь лет, а он неожиданно вновь сделался отцом. Помимо всех прочих сложностей, которые привнесло в жизнь семьи рождение нового малыша (а сложностей этих очень много), Элизабет ждет оскорбительное открытие: многие думают, что это ее ребенок. Как-никак, ей уже восемнадцать, а ее мать и бабушка рано обзавелись детьми. Ходят сплетни: мол, Эфрусси пытаются соблюсти приличия.
В своих коротких воспоминаниях о том периоде она пишет о беспорядках: «Я мало что помню: мне запомнилось только, что нас мучили тревога и страх».
Но дальше она приписывает последнюю, полную торжества строчку: «Тем временем я поступила в университет». Ей удалось вырваться. Она все-таки перешла Рингштрассе.
Буквально равен нулю
В 1918 году в Вене было особенно холодно, и белая фарфоровая печь в углу гостиной — единственная в доме, которую можно топить круглые сутки. Во всех остальных помещениях — в столовой, в библиотеке, в спальнях и в гардеробной с нэцке — царит стужа. От ацетиленовых ламп исходит вредный запах. В ту зиму венцам приходилось добывать дрова, рубя в лесу деревья. Рудольфу едва исполнилось две недели, когда в «Нойе фрайе прессе» написали: «В некоторых окнах видно лишь слабое мерцание света. Город погрузился во тьму». И — почти немыслимо — исчез кофе, вместо него осталась «безымянная смесь, отдающая… мясным экстрактом и лакрицей. Чай (разумеется, без молока и лимона) немногим лучше, если свыкнуться с привкусом олова». Виктор отказывается его пить.
Когда я пытаюсь представить себе, как жила семья в те первые недели после поражения, то вижу, как по улицам летят клочья бумаги. Вена всегда была очень опрятным городом. А теперь всюду висят афиши и плакаты, на демонстрациях раздают листовки. Игги вспоминал, как до войны он однажды бросил бумажную обертку от мороженого на посыпанную гравием дорожку в Пратере и как его отчитала за это няня, а потом еще выбранили какие-то мужчины в эполетах. Теперь же по пути в школу он проходил по замусоренным, неубранным улицам шумного, задиристого города. Афишные тумбы — трехметровые цилиндры с башенкой наверху — венцы использовали теперь для развешивания бесчисленных обращений к «христианским жителям Вены», к «согражданам», к «братьям и сестрам по борьбе». Все эти многословные воззвания срывались и заменялись новыми. Вена стала беспокойным и крикливым местом.
Эмми и малышу Рудольфу приходилось очень трудно в те недели, оба слабели. Английский экономист Уильям Беверидж, побывавший в Вене через полтора месяца после разгрома Австрии, писал: «Матери совершают героические усилия, пытаясь выкормить своих детей, чтобы те не погибли на первом же году жизни, но делается это лишь ценой здоровья самих матерей, и в большинстве случаев — напрасно». Семья подумывает о том, чтобы вывезти Эмми с Рудольфом из города, отправить их в Кевечеш, и увезти даже Гизелу с Игги, но бензина для автомобиля все равно нет, а на железных дорогах хаос. Они так и остались во дворце, переместившись в сравнительно более тихие комнаты, подальше от шумной Рингштрассе.
Когда началась война, появилось ощущение, что дом находится слишком на виду: частный островок оказался посреди бурлящего общественного моря. Теперь же оказалось, что мир пугает не меньше, чем война: непонятно было, кто с кем воюет, и оставалось неясно, будет ли революция. Демобилизованные солдаты и военнопленные возвращались в Вену с известиями из первых рук о революции в России, о выступлениях берлинских рабочих. По ночам на улицах слышалась беспорядочная стрельба. Новый флаг Австрии был красно-бело-красным, а бунтарски настроенная молодежь обнаружила, что, вырвав середину и сшив крайние полосы, можно быстро смастерить отличный красный флаг.
Из всех уголков бывшей империи чиновники, лишившиеся родины, возвращались в Вену и обнаруживали, что целые ведомства, куда они раньше слали аккуратные отчеты, перестали существовать. По улицам ходило множество Zitterer, «трясунов», — людей, получивших контузии или военные неврозы, беспрерывно дрожавших, — а также инвалидов без рук или ног, зато с медалями на груди. На улицах торговали деревянными игрушками люди в капитанской или майорской форме. Тем временем огромные тюки с бельем, на котором были вышиты императорские монограммы, каким-то образом перекочевали в дома бюргеров. Императорские седла и упряжь обнаруживались на рынках. Поговаривали, что охрана дворца проникла внутрь и опустошала винные погреба Габсбургов — вначале спешно, а потом все более неторопливо.
Вена, с ее почти двумя миллионами жителей, перестала быть столицей империи с населением в пятьдесят два миллиона подданных, превратившись в столицу крошечной страны всего с шестью миллионами граждан: она просто не могла смириться с такой катастрофой. Шли споры, будет ли Австрия lebensfähig, жизнеспособной как государство. Имелась с виду не только экономическая жизнеспособность: похоже, Австрия была не в состоянии осознать свое измельчание. «Карфагенский мир», закрепленный Сен-Жерменским договором 1919 года, означал расчленение империи. Договор подтвердил независимость Венгрии, Чехословакии, Королевства сербов, хорватов и словенцев. Истрия отпала. Триест отпал. Австро-Венгрия превратилась в Австрию — страну, вытянутую на восемьсот километров в длину. На страну были наложены репарации. Новая армия насчитывала тридцать тысяч добровольцев. Австрийцы горько шутили, что Вена превратилась в Wasserkopf — водяночную голову на усохшем тельце.
Переменилось очень многое, в том числе названия и адреса. В соответствии с духом времени были отменены дворянские титулы: не было больше никаких «фон», никаких рыцарей, баронов, графов, князей, герцогов. Раньше любой сотрудник почты или железнодорожный рабочий мог присоединить к названию своей должности аббревиатуру k&k — «кайзеровско-королевский», но и этому теперь пришел конец. Все же Австрия сохранила любовь к титулам, поэтому быстро прижились новые. У тебя могло быть ни гроша, зато к тебе непременно обращались: доцент, профессор, гофрат [надворный советник], шульрат [школьный советник], дипломкауфман [дипломированный коммерсант], директор. Или — фрау доцент, фрау профессор.
Улицы тоже переименовывали. Семья фон Эфрусси уже не жила на улице, названной в честь императора из династии Габсбургов, по адресу Вена 1, Франценринг, 24. Семья Эфрусси жила отныне по адресу: Вена 1, Der Ring des Zwölften Novembers [Ринг Двенадцатого ноября], 24: их улицу переименовали в честь дня освобождения от династии Габсбургов. Эмми сетовала, что все эти переименования отдают французскими порядками, что скоро они будут жить уже на рю де ла Репюблик.
Ждали уже чего угодно. Крона настолько обесценилась, что начали поговаривать, не следует ли новому правительству распродать императорские художественные коллекции, чтобы закупить продукты для голодающих венцев. А Шенбрунн — «продать какому-нибудь иностранному консорциуму и устроить в нем игорный дом». Ботанический сад — «сровнять с землей для постройки нового жилого квартала».
