Обжигающий вихрь ударил в голову Алисы. Это с ней часто бывало, особенно в минуты гнева. Жар королевской крови, британской, немецкой и русской, заставил забыть саму себя.
Она подошла к патефону и сняла с пластинки адаптер. Танцующие пары застыли, с неудовольствием глядя на императрицу. Движение их грело, держало на ногах. В бывшем народном доме топили плохо, и изо ртов шел еле различимый пар. Кто-то в толпе удивленно крякнул.
– Русскую!.. – приказала Алиса прикорнувшему инвалиду.
В ее голосе было нечто, что заставило бы и мертвого восстать.
– Есть, барыня! – откликнулся инвалид, который сразу понял, что к чему. Инстинктом понял, нутром…
Грубые пальцы коснулись захватанных кнопок видавшего виды боевого товарища. И нежная музыка полилась из него.
Алиса вынула из кармана жакета платочек и, пустив его по ветру, пошла по кругу, выстукивая каблуками барабанную дробь.
Анастасия от неожиданности расхохоталась. А красавица Мария, мгновенно заразившись материнским задором, сама вступила в круг с платочком. Она была красива, по выражению Толстого, тяжелой русской красотой. А может быть, и немецкой. Плотью и статью – в мать, в породу, предполагавшую мраморную кожу на крепком и сдобном теле… Паркет затрещал под обеими.
Это было ужас как хорошо!..
– Жги, братцы, жги!.. – вскричал какой-то матрос и бросился вприсядку.
С восторгом глядя на Марию, он станцевал перед ней почти на коленях…
…Государь, увидев это, стесненно кашлянул в свою ладонь. Он заехал сюда после заседания кабинета, подозревая, что жена собирается проследить дочерей в народном доме. За десятилетия брака они чувствовали намерения друг друга с точностью градусника. Она же сейчас свалится от истерики, – подумал он. – Надо ее задержать!..
– Вальс можешь, любезный? – шепнул он инвалиду.
– Сделаем, гражданин хороший.
Аккордеон заиграл что-то печальное и сдержанное. Оно своим благородством успокаивало саднящую душу, прикладывая к ней компрессы из розового масла.
Николай Александрович, одернув на себе китель, подошел к императрице, поцеловал ей руку и взялся за ее располневшую талию.
– Ники, – прошептала Алиса. – Я больше не могу!..
– Вам плохо? – испугался он.
– Не знаю. Еще не поняла…
Ильич лукаво подмигнул ей с фотографии. Троцкий настороженно смотрел через свое пенсне, ничему не веря и не удивляясь.
Государь и государыня расстроенной страны, ищущей свое предназначение, заскользили вместе по холодному паркету: раз, два, три… Раз, два, три… Раз!.. Алиса поцеловала мужа в плечо.
А когда выходили из круга, какой-то мещанин бросился им в ноги со словами:
– Вы теперь наша матушка!.. Настоящая русская царица!..
Алиса дала ему золотой царской чеканки. Она была почти счастлива.
– Значит, так… – шепнула она мужу. – Проверьте, обеспечен ли город дровами… Здесь очень холодно.
– Дров и угля пока не хватает, – признался царь. – Все тепло уходит, чтобы греть заводы.
– Но здесь же… в культполитпросвете, – произнесла она с трудом бесконечное слово, – бывают комиссары. Они же мерзнут!..
– Они живут как все. Не хуже и не лучше нас.
Как все!.. Что за дикая, странная власть!..
А Ники никто не узнал. Теперь он был с голым лицом, незнакомый и почти чужой. Разве бывают безбородые русские цари? Не было и не будет никогда!..
Вторым выходом в свет был магазин «Главтабак» на Литейном. Здесь она обожглась. Никто ее там не узнал, а если бы и узнал, то было б еще хуже.
Почему-то в «Главтабаке» продавали рыбу. Остервенение носилось в воздухе. Императрица увидела, как какая-то с виду благородная женщина ударила кассира по голове сумкой. И в пересоленной селедке, завернутой в грубую бумагу, лежали кусочки кирпича.
Я развернула эту рыбу перед Николаем Александровичем и спросила с показным смирением:
– Что это такое?
– Кирпич, – сказал государь, принюхиваясь к селедке.
– Зачем он здесь?
– Для того чтобы вес был больше.
– Прошу вас… Очень прошу… – произнесла я, дрожа от праведного гнева. – Закройте этот магазин и расстреляйте управляющего. Для его же пользы.
– Не могу, Алекс. Не имею права, – развел руками Николай Александрович.
– А что вы имеете?
– Я имею соображение, что экономика равенства, предложенная большевиками, себя изжила.
– Дальше что?
– Дальше… Ульянов предлагает один странный парадокс. Политику, при которой социализм и капитализм будут существовать вместе.
– Монархия сохранится? – задала я единственный вопрос, который меня по-настоящему интересовал.
– Не знаю.
Он не знает, полюбуйтесь! Не знает, что будет с семьей, со всей Россией, которую он упустил.
– Я ему нужен всё более, – решил успокоить Ники, читая ее мысли. – После покушения в Москве Ульянов активно теряет поддержку в своей среде. А после того, что произошло в Екатеринбурге, его песенка, можно сказать, спета. Он падает…
– Пусть падает! – обрадовалась я. – Покажите, кто в доме хозяин!
– Мне нужно, чтоб он работал, – возразил муж, ускользая из моих рук, как лед. – Компромисс… только компромисс!
И тут я произнесла очень обидные для него слова.
– Со своим компромиссом… да еще и с бритым лицом, вы стали похожи на женщину.
– А мне кажется, что компромисс – сугубо мужское дело, – ответил Ники совершенно спокойно.
Здесь силы оставили меня. Я никогда не думала, что он такой упрямый. Мягкость и ослиное упрямство… разве они совместимы? А может быть, он так проявляет свою волю?
Она помнила, как Ники мучился после выстрелов в Москве. Всю ночь не спал, курил одну папиросу за другой, а наутро спросил:
– Кого же ставить, если он умрет? Неужто опять князя Львова?
– Это лучше, мой дорогой. При князе Львове все правительство будет подчиняться вам.
– Мне кажется, что мое место – не в управлении, а в чем-то другом.
– Ваше место – на троне.
– Вот-вот. Только трон можно рассматривать по-разному.
Александра Федоровна не совсем понимала характер его терзаний. Смерть Ленина – благо для России. С ним, правда, вылезло много других коммунистов, но он держит их на воде, как спасательный круг. Не будет Ульянова – все уйдут на дно. Неужели Ники вообразил, что эти каторжане, бродяги и смутьяны могут быть костылем?
Он сам однажды ответил на этот вопрос:
– Они современны.
