Дорота. А о смерти ты иногда думаешь?
Януш. Чем старше я становлюсь, тем чаще думаю о смерти. Как о конце, с которым я уже смирился.
Дорота. Твои герои часто думают о смерти.
Януш. Я часто думаю о ней и потому часто об этом пишу. И полагаю, что этот вопрос волнует многих людей. Смерть причиняет боль тем, кто остался, и в моих книгах я больше говорю не о тех, кто умер, а о боли тех, кто остался. Вероятно, сейчас я думаю о смерти меньше, чем между сорока пятью и пятьюдесятью годами. Подобные размышления связаны с печалью, которая ложится на тебя, когда происходит что-то важное. Когда у меня были проблемы личного плана, я чаще думал о смерти. Но мне ни разу не приходили в голову мысли о самоубийстве, что часто случается с другими. Я вижу смысл только в существовании, собственно, у меня есть несколько причин, чтобы жить. И потому мои размышления о смерти не маниакальны, не полны ужаса. Я хотел бы сознавать, что наступил этот момент, потому что хотел бы иметь время для прощания. Не знаю, почему это прощание для меня так существенно. Может, мне бы не хотелось, чтобы моя жизнь была книгой без эпилога. Я так это формулирую.
Дорота. Как ты уже неоднократно повторял, ты — верующий в Бога физик. Ты — ученый, но в последнее время также пишешь книги, одна из которых является безоговорочным бестселлером. Может, разовьем эту тему?
Януш. У меня все время такое впечатление, что я профессионально подготовлен к тому, чтобы заниматься наукой. И я постоянно чувствую в себе неуверенность, стоит ли мне писать книги, гожусь ли я для этого.
Дорота. Все еще? После стольких книг и такого успеха?
Януш. Да, потому что я испытываю познавательный диссонанс. Мои книги необыкновенно хорошо принимают читатели и в то же время очень плохо оценивают критики, возможно, из-за того, что я довольно поздно и неожиданно присоединился к кругу людей пишущих и не вполне к писательству подготовлен, будучи...
Дорота. Выскочкой?
Януш. Да, выскочкой. Мне все кажется, что мне не хватает аргументов, чтобы достойно ответить на критику, потому что я не вполне владею терминологией.
Дорота. А ты думаешь, что это так важно? Можно знать все правила орфографии и никакого понятия не иметь о том, как пишутся книги.
Януш. Да, мне это хорошо известно по собственному профессиональному опыту: я могу привести несколько отличных примеров биологов, написавших самые лучшие компьютерные программы.
Дорота. Ну, видишь. Кто для тебя более важен, критик с его рецензией или твои читатели со всех концов света?
Януш. Вначале критики были страшно важны.
Дорота. А теперь?
Януш. Я ведь пришел из мира науки и по своему опыту в этой научной реальности знаю, что если долго борешься с рецензентом и убеждаешь его или же поддаешься рецензенту и долго исправляешь свою работу, пока он ее не одобрит, то тогда уже не принимается в расчет никакая другая критика. Кто-то другой обязательно одобрит твою работу, в которой не осталось никаких ошибок, а есть одни только проверенные факты. В случае же с литературой дело обстоит совершенно иначе. Я убедился в этом уже тогда, когда из печати вышел роман «Одиночество в Сети». В сентябре 2001 года в трех колонках эта книга была разнесена Петром Братковским в пух и прах. Из тринадцати новых книг, которые появились в тот год на книжной выставке-ярмарке в Кракове, он посвятил целую статью только моей. Меня страшно огорчило, что он так низко оценил мою работу, мое «дитя».
Дорота. Он работал тогда в «Газете Выборчей»?
Януш. Да, а потом перешел в «Ньюсуик». Когда я приехал в Варшаву, на свою первую выставку-ярмарку, я не знал, что мне там вообще делать. Мне казалось бессмысленным сидеть и подписывать свою книгу. Аккуратно, чтобы не слишком ранить, мне вручили «Газету Выборчей», в которой как раз и была эта жестокая, разгромная рецензия одной-единственной книги.
Дорота. Книга, должно быть, его нешуточно взволновала.
Януш. И он даже признал это. Петр Братковский на вопрос издательства «Прушинский и компания» ответил, что не мог понять, «как другие могли оставаться холодными, как рыба, по отношению к такой горячей книге», конец цитаты. Но это он заявил гораздо позднее, а тогда написал статью, полную исключительно упреков — что я не справился с темой, что пишу какой-то «роман-шкатулку»; что это такое, мне пришлось выяснять в энциклопедии, поскольку я не знал такого термина. Я также узнал, что «пишу для кухарок». Он раскритиковал все, что только было можно, и меня это страшно огорчило, потому что я не привык к подобного рода замечаниям. Вообще я плохо переношу критику. Я родом из науки. А в науке рецензия появляется до опубликования текста. В литературе, однако, все происходит иначе. Я был вынужден к этому привыкнуть. Критика же Петра Братковского научила меня смирению, за что сегодня я ему благодарен — я все еще храню вырезку с этой рецензией. Я залил свое разочарование вином и печалью. Мне казалось, что, когда я приеду в Польшу, где каждый первый прочитал рецензию Петра Братковского, все будут смотреть на меня как на автора книг для кухарок (смеется). От стыда я хотел провалиться сквозь землю, что, разумеется, было нелепостью, потому что люди интеллигентные читают рецензию, а потом обращаются к книге и сами делают выводы, прав рецензент или нет. И все же появление столь негативной статьи в газете с таким огромным тиражом, в которой кто-
то детально проанализировал меня и даже выяснил, что У меня усы на фотографии на сайте в Интернете и что я езжу отдыхать в Бялогуру, было шокирующим. Братковский отнесся к этой теме действительно профессионально, и если я кому-нибудь чем-нибудь и обязан в моей литературной карьере, то именно ему, так как он убедил меня в том, что писательство — это очень рискованное занятие и что прежде всего следует научиться смирению. Поэтому в день его рождения — 11 апреля, — о чем никто до сих пор не знал, я всегда поднимаю тост за его здоровье. В науке, к сожалению, это смирение появляется на более позднем этапе — его нет в момент исследования.
Дорота. Как возникло «Одиночество в Сети»? Как родился замысел романа? Ты помнишь этот момент?
Януш. Замысел книги родился 27 мая 1987 года.
Дорота. Ты помнишь точную дату?
Януш. Помню потому, что 27 мая в Лодзи я предстал перед комиссией, которая присвоила мне степень доктора наук. Защита докторской диссертации казалась мне тогда самой важной целью моей жизни, которой я посвятил много труда и ради которой отнял страшно много времени у своих близких. Я поднялся на пик мечты, но период интенсивной эйфории от этого успеха — прошло шесть месяцев, прежде чем мою научную степень утвердили в Польше, — был очень кратким. Теперь я мог писать докторскую степень на своей визитке и вдруг понял, что все это лишено смысла, что звание ничего не меняет и что жизнь моя пуста. Я чувствовал непреодолимую печаль и эмоциональную пустоту, которые стали причиной того, что я написал эту книгу. Я писал ее, собственно, погруженный в огромную печаль. Ведь я начал работать над ней после защиты докторской, в момент спуска с этой вершины. Мое тогдашнее состояние — это типичный пример ро$1$иссе5$ йергезыоп — депрессии после успеха. Спускаешься на самое дно, но в то же время хочешь всплыть на поверхность. И потому книга переполнена печалью.
