В кухне шел философский спор между человеком за сорок — он сидел на стуле, низко нагнувшись, положив локти на колени, ощупывая длинными пальцами шею сзади, — и сидящим на полу, прислонившись к стене, его ровесником с веселым лицом. У обоих поблескивали глаза, щеки слегка разгорелись от выпивки; еще не разошлись, но уже определенно светятся, румяные. Она, наверное, и сама так выглядит.
— Послушайте, я же не говорю, что ваше изобилие невозможно, — напирал человек, сидящий на полу. — Может, да, может, нет. Откуда мне знать? Я чистой математикой занимаюсь, и все. Никаких этих ваших мутных компромиссов. Нет, я вот что хочу сказать: изобилие — идея вульгарная по своей сути. В основе своей этот отклик на человеческие нужды глуп. “Ой, смотрите, вот несчастненький. Давайте его чем- нибудь потрясем!” Настоящие человеческие нужды всегда конкретны. Никто не ощущает голод общего характера или одиночество общего характера, решение общего характера по этим поводам не требуется никому и никогда. Ваше изобилие вроде ведра штукатурки, которую вы хотите вылить людям на голову. Это все равно, что обычное невнимание к людям.
— Чушь собачья, Мо, — сказал человек на стуле. — Чушь, чушь, чушь. Изобилие — такое состояние, которое позволит нам впервые понять разницу между страданием неизбежным и таким, которого можно избежать. Те проблемы, которых можно избежать, мы решаем — причем мне они представляются очень даже общими, ведь любой голод можно утолить тарелкой супа, а любую головную боль таблеткой, — а уж тогда каждому ясно, что все остальное, неизбежное, это настоящая трагедия, ой-ой-ой, хоть пьесу пиши. Черт побери, да кто это сказал, что изобилие должно покончить с несчастьем? Нет, оно развяжет человеку руки, так что он сможет на несчастье сосредоточиться. Если пожелает. Если он чистый, вроде тебя. И я не вижу, почему это не может быть гуманной целью. Гуманистической целью, если угодно. Благодаря изобилию начнется настоящая человеческая жизнь.
— Сам ты чушь несешь! “Начнется настоящая человеческая жизнь”? А сейчас мы, что, не по-настоящему живем, что ли? — Он сложил ладони рупором у рта. — Эй, есть тут биологи в доме?
Она не удержалась и молча подняла руку, стоя в дверях кухни.
— Прекрасно! — сказал Мо. — Вам про поведение животных известно?
— Не так уж много. Я с микроскопом работаю.
— Ничего, сделайте вид, как будто известно. Старик Собчак у нас тут все равно не понимает разницы. Итак! Что представляет собой поведение белки?
— Ну, не знаю, — сказала она. — Орехи собирает… прыгает по деревьям… рожает бельчат…
— Вот именно, — подхватил Мо. — И так неизменно ведут себя все белки во все времена на всех континентах, верно я говорю? Стало быть, если вам кто-нибудь — да вот хотя бы Собчак — скажет, что истинное поведение белки состоит в том, чтобы раскатывать на велосипеде и одновременно распевать что-нибудь из Верди, хотя до настоящего времени белки никогда в жизни этим не занимались, то это будет…
— Неверно.
— О, хуже того. Это будет ерунда, это будет бред; совсем как заявление Собчака о том, что истинное человеческое поведение состоит в том, чтобы жить так, как никто еще не пробовал.
— Когда надоест, вылейте ему из стакана на голову, — предложила она Собчаку.
— Думаете, меня не подмывает? — грустно ответил Собчак.
Она отошла.
Леонид Витальевич подошел к ней, чтобы дать ей рюмку, как раз в тот момент, когда к нему подошел Шайдуллин.
— Все, обратного хода нет, — сказал Шайдуллин. — Только что поступили новости, по телетайпу, видимо: завтра утром объявление будет напечатано на первой полосе каждой газеты.
— У вас экземпляр при себе? — спросил Леонид Витальевич.
Нет. Придется подождать, пока появится в печати. Но вкратце так: немного урежут вискозу и сахар, увеличение на 25 % по животному маслу, на 30 % по мясу.
— А на розничной цене это насколько скажется?
— 10 % на масло, на мясо практически все 100 %.
Они улыбнулись друг другу.
— Не поняла, — сказала она.
Вам и не надо понимать, читалось на лице Шайдуллина. Однако хозяин был явно человеком мягким и рефлекторно откликался на заявления о невежестве.
— Цены на мясо поднимут, — мягко сказал он.
— И вы… этим довольны? Вы хотите, чтобы люди больше платили?
— Ну да — в данном случае, да.
— Довольно черствое отношение.
У локтя Шайдуллина появился Валентин, словно вызванный из пустоты с помощью обмена секретной информацией.
— Я вам вот что скажу, — резко начал Шайдуллин. — Давайте лучше Валентин вам все это объяснит.
Он отмахнулся от них рукой с ухоженными пальцами.
У парня был раздраженный вид. Задача произвести на нее впечатление в его списке явно резко упала в приоритете, как только появилась возможность оказаться причастным к чему- то важному. Но от задания он, конечно, отказаться не мог. Он провел ее через дом к ступенькам крыльца, где кто-то бренчал на гитаре при свете звезд. Уходя, она обернулась: Шайдуллин с Канторовичем чокались с видом людей, серьезно приветствующих успех.
— А где Костя? — спросила она.
— Не знаю. Я его не видел. Вам не кажется, — сказал он, когда они сели, — что вы грубовато себя вели — там, с ними? Мнением этих людей следует дорожить. Нельзя же ходить повсюду и говорить, что в голову придет.
Она раскрыла рот и снова закрыла.
— Просто не поняла, чему тут радоваться.
— Это потому, что вы не размышляете в кибернетических терминах. В терминах всей системы в целом.
— Нет, я размышляю в терминах 70 миллионов семей, которые завтра утром проснутся и поймут, что говядина им больше не по карману.
— Да, но тут же не напрямую потеря чего-то такого, что у них уже есть, правда? Как по-вашему, сколько из этих семей на самом деле могли достать говядину, которую якобы можно было купить — сегодня или даже на той неделе — по старой цене? Она уже много лет дефицит, если принять во внимание спрос на нее, а между степенью нехватки и уровнем цен существует соотношение. Народное хозяйство — одна из самых сложных кибернетических систем, какие когда-либо существовали, понимаете, и там действует огромное количество разнообразных механизмов обратной связи, от автоматических циклов низшего уровня до самой верхушки планировочной системы, до метамеханизмов политического контроля. Что вы улыбаетесь?
— Ни разу не встречала секретаря парткома, который хотел бы, чтобы его называли метамеханизмом.
— Ну вот, теперь встретили.
— А вы что, разве?
Эх, Валентин.
— На весьма невысоком уровне. Я заместитель секретаря комсомольской организации в нашем институте. Почему бы и нет — мы подчиняемся Академии, так что власть райкома на нас не распространяется, а чем больше ученых возглавляют комитеты комсомола в институтах, тем больше у нас, по сути, самоуправления. Такая вот метамеханика. Так что, рассказывать вам про говядину?
