— Вишь, наши меня не догнали!
Эти слова хвастливого Василия заставили проницательного Удала впервые усомниться в правильности своих предыдущих умозаключений. Что Шибанова не смогла догнать инфантерия, Удал еще как-то мог допустить, хотя верилось в это с трудом. Но чтобы кавалерия позволила пехтуре, не говоря уже о вообще стрюцком стремянном, раньше нее добраться до зимних квартир, где доблестных ветеранов Ливонской войны ждала обильная выпивка и сытная закуска, такого просто не могло быть, потому что не могло быть никогда! А следовательно… Но оформить свои сомнения в правильное умозаключение Удал не успел. Курбский завершил свою писанину едкой подписью: «С глубочайшим к Вам неуважением, милостивый государь, примите и прочее. А. Курбский, князь и воевода». Затем князь положил письмо в конверт, подозвал Удала и вручил ему свое послание со словами:
— Отдашь адресату лично в руки! Как до него доехать, я подробно написал на конверте. Так что не волнуйся, не заблудишься.
Удал принял конверт, но, вопреки ожиданиям Курбского, сразу не вскочил на коня и по полю вихрем не помчался, а мучимый своими сомнениями, не оформленными еще в умозаключение, сначала прочитал адрес получателя: «Россия, Москва Златоглавая, Белокаменная, Красная площадь, Кремль, царю Всея Великая, Малая и Белая Руси Иоанну Грозному, тонущу в сквернах обильных».
— Не фига себе! — ахнул Удал. — Значит, Курбский писал не турецкому султану?!
Потом бравый адъютант прочитал адрес отправителя: «Вражий стан, самый шикарный шатер, лучшему другу ливонцев и их ливонского войска князю А. Курбскому» — и ему совсем поплохело…
— В славном роду Пановых никогда не было предателей, а меня вон куда занесло! И все по пьяни! Напрасно я не верил, что злоупотребление спиртными напитками чревато не только циррозом печени, но и деградацией личности! И почему поучительные исторические примеры такого рода никогда никого ничему не учат?!
И Удал твердо решил стать счастливым исключением в рядах многомиллионной армии неисправимых алкоголиков. Он поклялся и от своего имени, и от имени всех своих будущих потомков, что все Пановы отныне и на веки вечные объявляют себя потомственными трезвенниками! А письмо Курбского Удал швырнул на стол перед амбициозным писателем:
— Никуда я вашу писанину не повезу!
— Как ты смеешь мне не подчиняться?! — взъярился Курбский. — Да я с тобой щас разберусь по всей строгости Дисциплинарного устава! Объявляю тебе выговор!
— Писанину не повезу! Я вам не почтальон! — стоял на своем Удал.
— Ах так?! Трепещи же, ослушник! Объявляю тебе строгий выговор!
Удал в ответ лишь плюнул на дорогой персидский ковер, которым щедрые и гостеприимные литовцы застелили пол в шатре новоявленного высокопоставленного друга.
Курбского аж затрясло от злости:
— В таком случае я отказываю тебе в своем рукопожатии!
— Не очень-то и хотелось рукопожиматься с перебежчиком! — дерзко возразил мятежный адъютант.
— На гауптвахту захотел?! — зловеще прошипел князь. — Дождешься, посажу тебя на трое суток!
— Согласно Дисциплинарному уставу вы можете посадить меня на гауптвахту на трое суток только по решению суда. А судебные дьяки заседают в Москве. Может, поедете туда со мной судиться? — ехидно усмехнулся Удал.
Ну не нахал?! А что с ним сделаешь? Все карательные меры, предусмотренные Дисциплинарным уставом, были исчерпаны, и князю Курбскому оставалось лишь бессильно пыхтеть от возмущения. Выручил его, как всегда, безотказный Шибанов:
— Князь, служба моя не нужна ли?
Что же, на безрыбье и рак рыба! Конечно, одно дело, когда твою рукопись представляет известный авторитетный герой, а совсем другое — какой-то безвестный стремянный. Но дареному коню в зубы не смотрят. И Курбский вручал пакет с рукописью Василию Шибанову и даже хотел дать ему три рубля на извозчика, но Шибанов гордо отказался от денег:
— Я и пешой не устану!
Приняв пакет, стремянный выскочил из шатра и с места рванул было со спринтерской скоростью, да выбежавший вслед за ним Удал успел ухватить рьяного гонца за полу армяка:
— Куда ты спешишь сломя голову? И что там собираешься делать?
— Поспешаю я по указанному на пакете адресу — в стольный град Москву, к царю-батюшке Иоанну Грозному. А делать и тут, и там, и по дороге буду одно: славить свово господина. Вот примерно так: «Слава великому полководцу князю Курбскому!»
— Какой он великий полководец?! — пытался образумить оголтелого почтальона Удал. — Курбский продул Ливонскую кампанию и, не желая нести ответственность за поражение, перебежал на сторону противника!
— Успешно управлять войсками по уставам, придуманным сумасшедшими думскими дьяками в Москве, не смог бы и Александр Македонский, — выгораживал своего господина Шибанов. — Вспомни битву при Капустном поле!
Удал эту битву помнил хорошо. Накануне сражения Курбский изложил на военном совете свой план разгрома супостатов. Ливонцев предполагалось ложным отступлением заманить в ловушку, а затем ударом засадного полка с тыла, а прочих полков с фронта разгромить и изрубить, как капусту.
— Гениально! Вы архистратиг! Архистратиг Стратилатович! — восхитились воеводы и развели свои полки в соответствии с утвержденной диспозицией. А воевода засадного полка замаскировался со своим воинством в роще за капустным полем. Дальше все пошло как по писанному в стратегическом плане Курбского. Ливонцы поддались на военную хитрость ложного отступлении русской рати и поперлись в окружение. Курбский со штабными и воеводы на занятых ими позициях уже радостно потирали руки:
— Ну сейчас мы им зададим! Засадный полк ударит по ворогу с тыла, а мы навалимся с фронта! Нашинкуем из супостатов капусту!
Увы, с тыла ливонцев никто не атаковал… В результате победа так и не была одержана. А если говорить не для прессы, ливонцы всыпали русской рати по первое число. Хорошо еще, что это сражение не было генеральным.
Перевязав раны и утерев кровавые сопли, воеводы опять собрались на военный совет. Впрочем, ответ на извечный русский вопрос «кто виноват?» был известен заранее. И «что делать?» тоже было понятно. Уже и плаху установили, и палач в красной рубахе и с топором в руках в нетерпении топтался рядом. Но воевода засадного полка вдруг обратился к членам военного совета:
— Не велите сразу казнить, дозвольте сначала слово молвить!
— Что же, в последнем слове подсудимому отказывать нельзя. Мы как-никак люди цивилизованные, а не какие-нибудь там эти самые, — закивали бородами воеводы, и Курбский согласился:
— Молви.
— Засел я со своим полком и приданными мне для усиления дружинами в засаде за капустным полем, — начал объяснять проштрафившийся воевода. — Вижу, ливонцы наступают вдоль капустного поля и по своему головотяпству подставляют мне свой тыл. Я уже выхватил из ножен свою саблю вострую и только хотел скомандовать: «В атаку! Ур-а-а!» — как на поле вышли мирные поселяне и стали обрабатывать капусту. Ведь это же любому здоровому уму непостижимо: двадцать лет воюем, а кое-кто, — тут оратор вперил пронзительный взгляд в главкома Курбского, — до сих пор не удосужился объявить не то что военное, а хотя бы чрезвычайное положение! Вот мирные поселяне и бродят всюду, будто вокруг тишь, гладь да Божья благодать.
