– На самом деле жизнь окажется не такой страшной.
– Разве? А как насчет Оливии и Роуз? Вы помогаете им занять достойное положение в обществе, смягчаете буйный нрав Оливии и оживляете задумчивость Роуз. Что они почувствуют, узнав, что вновь оказались брошенными? – Граф слышал историю бывшей герцогини, матери девушек, которая оставила детей и вместе с любовником уехала на континент.
Дафна вздохнула и потерла лоб.
– Постепенно все свыкнутся с мыслью о моем уединении, а я постараюсь убедить их, что действительно этого хочу.
– Они не глупы.
– Конечно, не глупы! И именно поэтому научатся уважать мои желания. А истинную причину отъезда им знать вовсе не обязательно.
– Им-то не обязательно, а вам?
– О чем вы?
– О том, что вы пытаетесь обмануть прежде всего саму себя. Не хотите столкнуться лицом к лицу с Хэллоузом и с его угрозой показать портрет в Лондоне.
Дафна прижала ладонь к груди.
– Даже страшно представить.
– Но почему? Разве вам стыдно за свой поступок?
– Не знаю… наверное, нет. Тогда я просто хотела помочь маме.
– Так почему же боитесь чужого мнения?
Дафна взглянула изумленно.
– А я-то считала наивной себя! Бенджамин, перед вами девушка с неясным прошлым. Если портрет вдруг всплывет, восстановить ее репутацию уже не удастся. Она может остаться в Лондоне и подвергнуться всеобщему презрению, а может по доброй воле тихо уехать из города. Лично я предпочитаю второй путь.
Фоксберн не мог поверить, что мисс Ханикот говорит серьезно. Она стремительно ворвалась в его жизнь и вот теперь готова так же стремительно исчезнуть. Что ж, он все равно собирается вернуться в Лондон, разве не так? Граф встал, провел пятерней по волосам и заговорил неожиданно резко.
– Понимаю ваше стремление бесшумно и незаметно покинуть светское общество. Так будет спокойнее, да и чувство собственного достоинства не пострадает.
Дафна вздохнула.
– Наверное…
– Но сбежать от сложностей судьбы невозможно. Жизнь – штука запутанная, неприятная и болезненная. Изъянов и пороков в ней немало. Никому не хочется сталкиваться с испытаниями, но если постоянно прятаться, то… можно ли подобное существование назвать жизнью?
Дафна вскочила с подоконника и гневно встала напротив, чтобы смотреть ему в лицо.
– Прекрасно! Считаете мою жизнь пустой, потому что я не страдаю постоянно и бесконечно, как это делаете вы!
– Не стоит преувеличивать, – сухо заметил Фоксберн. – Вовсе не предлагаю прострелить ногу.
– Можете шутить, как вам угодно. В глубине души вы все равно понимаете, что я права. – Она сердито ткнула пальцем ему в грудь. – Вы же сами не позволяете мне или кому-нибудь другому помочь. И знаете, почему? Потому что, пока вам больно, вы имеете полное право никого к себе не подпускать. Цинизм и грубость защищают не хуже крепостной стены и глубокого рва с водой. Держат всех на расстоянии и позволяют оставаться в привычном одиночестве. Так безопаснее: по крайней мере легче избежать новых потерь.
Дафна услышала, что сказала, и испуганно умолкла. Поздно. Резкие, обидные слова уже прозвучали.
И хуже всего было то, что в них заключалась правда.
Они стояли неподвижно, словно приклеенные к полу, так близко, что Бенджамин слышал, как вырывается из груди ее неровное дыхание, видел каждую ресничку, каждый волосок спустившегося на лоб локона.
Воздух между ними нестерпимо раскалился.
– Возможно, в чем-то вы правы, – наконец признал он.
– Возможно, вы тоже не окончательно заблуждаетесь. – Она слабо улыбнулась. – Что же будем делать?
– Во-первых, – серьезно предложил он, – необходимо выработать новый план. Составим его вместе и действовать будем тоже вместе. С начала и до конца, от первого и до последнего дня. Вы не станете убегать от скандала, а я обещаю не прятаться от людей. Готовы?
Дафна глубоко вздохнула.
– Думаю, да.
– Думаете?
– Да.
Слава Богу.
– Хотите услышать, каким будет первый шаг нашего плана?
– Хочу.
– Мы поцелуемся.
Дафна просияла ослепительной улыбкой, и обида мгновенно растаяла. Она обвила руками его шею, и воспоминания о недавней боли отступили, словно по волшебству.
– Отличный план.
Он обнял ее, привлек и почувствовал, как закипает кровь.
– Подожди хвалить, пока не узнаешь второго шага. – Он принялся нежно, чувственно целовать Дафну, с жадностью впитывая сладкий, неповторимо притягательный вкус. Губы совпали безупречно, как будто были созданы специально, чтобы дополнить друг друга. Два горячих дыхания слились в одно, и Бенджамин понял, что, даже если доживет до ста лет, все равно никогда не устанет ни от поцелуев, ни от близости этой удивительной, непредсказуемой, ни на кого не похожей женщины. Красота ее выходила за границы видимого мира, сквозила в каждом слове, в каждом движении и побуждала стать лучше, чтобы заслужить любовь.
Нет, он не надеялся на успех, но все же мечтал сделать ее своей. Навсегда.
Он склонился и покрыл поцелуями ее шею.
– Не кажется ли тебе, что мы созданы друг для друга?
Дафна отстранилась и взглянула на него затуманенными страстью глазами.
– Что ты имеешь в виду?
– Ко мне попал портрет в сапфировом шезлонге. Если бы не причудливый поворот судьбы, я никогда не подошел бы к тебе и не потребовал держаться в стороне от Хью.
– Спасибо за то, что напомнил о первой встрече. – Она улыбнулась.
– Результатом этого разговора стала твоя просьба помочь найти второй портрет.
– Право, милорд, – насмешливо возразила Дафна, – что за романтические рассуждения! Можно подумать, что к знаменательному моменту нас привело вмешательство высших сил.
Этого еще не хватало.
– Я не верю ни в какие иные силы, кроме смелого разума и твердой воли.
Дафна прищурилась.
– Разве?
– Смерть, боль и страдания, которые мне довелось увидеть, отрицают существование великодушного божественного провидения.
Она кивнула и, к радости Бенджамина, не стала безжалостно обвинять в варварстве.
– Над этим вопросом веками бьются мудрецы и философы. Вряд ли мне удастся переубедить тебя за одну ночь.
Наверное, так и есть. Но если кому-то суждено его переубедить, то только ей.
– Подумай вот о чем, – продолжила Дафна. – Зло уравновешивается добром. То, что мы сейчас здесь, вдвоем, – добро. Даже несмотря на наше греховное поведение.
