Нас было человек сорок-пятьдесят. Меня поставили на кухню — готовить обед и ходить за продуктами. В отличие от Исфахана, в Куме я был единственным, кто выходил с фабрики — как раз чтобы купить продуктов. Я подвергался большой опасности, но как я мог этого избежать?
Помимо готовки, я мыл пол и протирал пыль в офисе директора фабрики. А если надо было сделать что-то еще, например заменить заболевшего или перенести какую-нибудь вещь, тоже звали меня. Кричали «Эна!» иногда даже не оборачиваясь, кричали и все, как будто я уже был рядом, словно я обладал способностью материализоваться по первому зову. Короче, я был мастер на все руки. Думаю, можно и так сказать.
На эту фабрику привозили каменные глыбы, и нужно было разрезать их, используя гигантские машины, некоторые больше моего дома в Наве. Там стоял ужасающий грохот и повсюду текла вода. Все носили сапоги (обязательно) и пластиковые фартуки, а кто-то даже закрывал уши наушниками, но со всей этой водой на земле и каменной пылью в воздухе находиться в добром здравии и не болеть, как всем бы хотелось, было очень сложно. Не только сохранить здоровье, но и остаться живым здесь было непросто. Или целым.
Время от времени случалось, что какой-нибудь рабочий, поставленный управлять машинами, этими огромными машинами, которые дробили камни, как глину, которые нарезали их, как масло, по невнимательности совал в них руку или ногу. Мы много работали, иногда по четырнадцать часов в день, а когда ты так устаешь, рассеянность неизбежна.
Однажды ко мне подошел афганский паренек, ненамного старше меня, и спросил:
— Как тебя зовут?
— Энайатолла.
— В футбол играть умеешь, Энайатолла?
Я подумал, что, наверное, умею, хотя лучше я, конечно, играю в бузуль-бази, да и вообще ни во что толком не играл с тех пор, как покинул Наву. И я ответил:
— Да, умею.
— Правда? Тогда приходи завтра вечером в пять к проходной фабрики. Будет турнир. Нам нужны новые игроки.
— Турнир?
— Ну да. Между фабриками. Турнир по футболу. Придешь?
— Конечно!
— Отлично.
Дело в том, что следующим днем была пятница. Уточняю это, потому что там, на фабрике по обработке камня, вся жизнь состояла из сна, еды и работы и единственным временем отдыха был вечер пятницы: кто-то стирал свою одежду, кто-то шел в гости к друзьям. С того самого дня я играл в футбольной команде, состоявшей, как вы можете себе представить, из одних афганцев, рабочих трех или четырех ближайших фабрик. Всего афганцев, обрабатывавших камень, было больше двух тысяч.
Участвуя в тех матчах, я очень старался. Даже если иногда чувствовал себя немного усталым, потому что мой рабочий день заканчивался в десять вечера.
Я уже работал на фабрике несколько месяцев, когда однажды вечером, поднимая тяжеленный камень, потерял равновесие, и камень длиной больше двух метров упал, и в тот миг, когда этот огромный камень с грохотом, слышным даже в конторе, разбивался вдребезги об землю, его кусок раздробил мою ногу.
Он располосовал мне штаны, разрезал сапоги, ободрал голень и разорвал подъем ноги, оставив глубокий разрез, в котором виднелась кость. Я закричал. Я сидел, сжав руками ногу. Один из управляющих прибежал посмотреть, что случилось. Он заорал, что это очень ценный камень, что мы должны были отгрузить его и что кто-то за него заплатит головой, за этот разбитый камень. А я тем временем истекал кровью.
— Вставай, — приказал мне начальник.
Я указал ему на свою рану.
— Сначала надо разобраться с камнем. Собери осколки. Быстро.
Я спросил, нельзя ли сначала оказать помощь мне.
— Немедленно! — закричал он. И он имел в виду камень, а не оказание помощи.
Я принялся все собирать, прыгая на одной ноге, кровь пропитала штанину и закапала из сапога. Я даже сознания не потерял, представляешь? Не знаю, как это мне удалось, сегодня, думаю, у меня бы не получилось. Я закончил собирать с пола разлетевшиеся обломки, потом, все еще прыгая на одной ноге, отправился обрабатывать и перевязывать рану. При этом пришлось отрезать у меня лоскут мяса. До сих пор шрам остался. И какое-то время я не мог играть в футбол.
Поскольку рана еще кровоточила, некоторое время я был вынужден работать на кухне. Однажды по пути за покупками в какой-то витрине я видел очень красивые часы, из металла и резины, и стоили они не очень дорого. Кажется, я уже говорил, что мечтал иметь часы, чтобы они придали форму времени, показывали дату, сообщали мне, насколько я постарел. В общем, когда я их увидел, то пересчитал деньги, что были у меня в кармане, и хотя их оказалось не очень много, я понял, что могу купить себе эти часы.
Короче, я зашел в магазин и сделал это. Купил их.
Когда я вышел из магазина, я был вне себя от радости, клянусь. Первые часы в моей жизни. Я смотрел на них, любовался ими, крутил запястьем, чтобы солнце отразилось на циферблате. Я отправился бы пешком в Наву, лишь бы показать часы моему брату — вот он бы обзавидовался! Но пешком идти до Навы слишком долго, поэтому я побежал благословить их в мечеть Фатимы Масумы, одно из самых священных мест шиитского ислама и одно из самых подходящих (по крайней мере, мне так казалось) для благословения того, чем ты очень дорожишь, — в моем случае часов.
Эта мечеть находится в самом Куме. Я потер часы о стену, чтобы освятить их, но стараясь не поцарапать.
Я был так счастлив, что в какой-то момент даже подумал, что, несмотря на опасность нажить неприятности, я, возможно, остался бы в Куме надолго.
Потом однажды ночью на фабрику приехали полицейские. Они были хорошо подготовлены, с грузовиком, чтобы отвезти нас до границы, даже не заезжая в Центр временного пребывания. Депортация. Снова. Я не мог в это поверить. Просто несчастье! Полиция узнала, что на этой фабрике работает много нелегалов. Они взломали дверь барака, где мы спали, и разбудили нас пинками.
— Собирайте вещи. Мы вас депортируем в Афганистан.
Я едва-едва успел забрать свои вещи из шкафчика и конверт с деньгами, как меня выволокли на улицу. Как обычно, за депортацию платили мы сами. Правда, на этот раз дорога в грузовике была чудовищной. В кузов затолкали столько народу, что люди, стоявшие по краям, рисковали вывалиться под колеса грузовика, а находящиеся в центре — задохнуться. Пот. Вздохи. Крики. Во время этой поездки многие могли умереть, и никто бы этого даже не заметил.
Нас выгрузили за границей, как мусоровозы выгружаются на помойках. Мгновение я размышлял, не податься ли дальше на запад; на западе была Нава, моя мать, сестра, брат; на востоке был Иран, опять то же ненадежное положение, те же мучения. Мгновение я размышлял, не вернуться ли мне домой. Потом вспомнил слова мужчины, с которым пытался передать письмо моей матери, еще когда жил в Кветте, почти три года назад. В этом письме я просил ее приехать и забрать меня. Но мужчина прочитал письмо и сказал:
