Когда я вечером пошел спать, я был не просто «хаста кофта», а скорее напоминал корм для скота.
Прежде чем лечь, я немного посидел на матрасе; только теперь я обратил внимание, как убог самават: потрескавшиеся стены, вонь, пыль везде и в пыли вши. С минуту я сравнивал это место с моим домом, но тут перестал. Чтобы не испугаться слишком сильно, я руками разогнал в воздухе это сравнение, как делал один мой приятель в Наве, постарше меня, когда тайком курил корешки разных растений, чтобы этот запах не впитался в одежду.
— Энайат, Энайат, иди сюда, скорее…
— Что случилось?
— Возьми ведро, Энайат. Канализация на улице снова засорилась. Принеси ведро и тряпки.
— А палку захватить, дядя Рахим?
— Ведро и тряпки, Энайат! Палка у меня уже есть. Бегом!
— Бегу, бегу.
— Энайат, мне нужна помощь.
— Я не могу, дядя Заман. Канализация забилась. Уже нам в дверь заливает.
— Опять?
— Опять.
— Ланат ба шайтон! Все время по колено в дерьме! Но кухня-то все равно должна работать, а у нас закончился лук и арбузы. Сходи на рынок, Энайат-джан. Как только освободишься. Что это за вонь?
— Чувствуете, дядя Заман?
— Чувствую ли я? Да она с ног валит!
— Это от канализации, сюда уже почти добралось.
— Беги, Энайат. Рахим-ага стоит на улице, зажав нос, и ждет тебя.
— Ну, ты где, Энайат?
— Я здесь, дядя Рахим. Ведро и тряпки.
— Да не новые тряпки, дурак. Те, что за домом висят.
— Уже бегу, дядя Рахим.
— Энайат, что случилось?
— Канализация, Лалех. Уже почти залило самават.
— Вот откуда эта вонь.
— Прости, я должен принести тряпки.
— Потом зайди ко мне, Энайат, я хочу попросить тебя кое-что сделать.
— Энайааат!..
— Да, бегу, дядя Рахим.
Я побежал за старыми тряпками, висевшими на веревке в глубине двора, и палками. Тряпками мы должны были заткнуть пространство между тротуаром и дверью, а для чего нужны были деревянные палки, я понятия не имел. Но я это понял, когда Рахим велел мне спуститься босиком в нечистоты, чтобы помочь ему протолкнуть все то, что засорило канализацию. Я отказался, потому что есть вещи, которые я не стал бы делать ни за что на свете. Никогда. Он принялся кричать на меня, заявил, что если это делает он, взрослый мужчина и хозяин такого большого самавата, то я, маленький мальчишка, тем более могу это сделать и что я не оказался на улице только благодаря ему. Я ответил, что действительно я маленький и что среди нечистот плавают всякие гадости куда крупнее меня. В конце концов прибежали другие мужчины и помогли Рахиму. Но еще несколько дней я старался не попадаться ему на глаза.
Те, кто работал на кухне, и я в том числе, жили вместе в одной комнате. Было нас пятеро, и среди нас — пожилой мужчина, который мне сразу пришелся по душе: его звали Заман. Он был добр ко мне и давал всякие ценные советы, например, как не убиться ненароком и как работать таким образом, чтобы почтенный Рахим был всегда доволен.
В самавате были отдельные комнаты для тех, у кого деньги водятся, большие помещения для семей с детьми, где я жил с мамой, и общая спальня для мужчин. Я никогда не заходил в отдельные комнаты, ни в первые дни, ни позже. Убирались в них другие. Там бывали люди, язык которых я не понимал. Дым. Шум. Но я не особо интересовался, что там происходит, мне было не до этого.
Когда прошло уже довольно много времени и дядя Рахим убедился, что я не влипаю ни в какие неприятные истории, мне поручили разносить чай в лавки. Поначалу я боялся, что ошибусь или меня обманут, потом приспособился, и это занятие мне так пришлось по душе, что о лучшем для себя я и не мечтал. Было одно место, которое мне особенно нравилось: обувная лавка, куда каждое утро, около десяти часов, я приносил сир чай — чай с молоком — и нан тандури, приготовленные специально для оста саиба, владельца лавки. Лавка эта располагалась рядом со школой.
Я входил, ставил поднос на столик, здоровался с оста саибом, как научил меня дядя Рахим, брал деньги, быстро их пересчитывая и делая вид, будто меня это нисколько не заботит, чтобы оста саиб не подумал, что я ему не доверяю (это дядя Рахим велел мне так делать, я даже специально тренировался), затем снова желал ему здоровья, выходил из лавки, но не сразу возвращался в самават, а гулял неподалеку, у стены школьного двора, и ждал перемены.
Мне очень нравилось, когда после звонка двери распахивались и во двор с шумом и гамом выбегали дети. Пока они играли, я представлял себе, как кричу и играю с моими друзьями в Наве: я звал их по именам, бил ногой по мячу, возмущался, что кто-то неосторожным движением порвал нитку воздушного змея или что овечья косточка для бузуль-бази все еще варится в казане, а старую я куда-то забросил и не могу найти и поэтому в ближайшем турнире я не участвую, но как же это все-таки несправедливо — оставаться вне игры на такое долгое время.
Я нарочно шагал очень медленно. Дядя Рахим, думал я, увидев, что я иду, хоть и медленно, разозлится куда меньше, чем если застанет меня торчащим на одном месте.
Иногда по утрам я отправлялся разносить чай немного раньше обычного и видел, как дети, чистые, ухоженные и причесанные, входят в двери школы. Тогда они вызывали у меня раздражение. Я вертел головой во все стороны, не желая на них смотреть. А потом, во время перемены, мне снова хотелось услышать их голоса.
— Никогда не думал об этом, Энайат, представляешь?
— О чем?
— О том, что «слушать» так сильно отличается от «смотреть». Слушать не так болезненно, правда? Можно поиграть воображением, изменить реальность.
— В общем да. Со мной примерно так и было.
— Балкон комнаты, где я работаю, выходит на начальную школу. Иногда в перерывах, пока пью кофе, я наблюдаю за родителями, которые в четыре часа забирают своих детей. Классы в определенном порядке собираются кучками во дворе, по звонку дети робко делают шажок-другой к воротам, поднимаются на цыпочки, силясь разглядеть своих родителей в толпе взрослых и поймать их ласковый взгляд, а они, родители, завидев детей, раскрывают объятия, распахивают глаза и шумно дышат. Эта встреча как общее дыхание — людей, деревьев, зданий вокруг. Дыхание всего города. Начинаются вопросы об уроках, о домашнем задании, о бассейне; мамы застегивают молнии курток, чтобы дети не простудились, и натягивают им шапочки на лоб и уши. А потом — в машины, группами, вместе с друзьями. И по домам.
— Да, я тоже такое видел.
— Теперь ты можешь смотреть на это, Энайат?
Одежда. У меня было два пирхана. Когда я стирал один, то надевал второй, а первый тем временем сушился. Высохший я клал в полотняный мешок в угол, рядом с матрасом. И каждый вечер проверял, на месте ли он.
