Базар, на который оста саиб велел мне идти, назывался Лиакат и располагался в центре города.
Главная улица Лиакат-базара — Шар-Лиакат, и цвет этой улицы — это мешанина из множества рекламных щитов, наползающих один на другой, — зеленых, красных, белых, желтых, желтых с надписью «Call Point Рсо» и нарисованным телефоном, синих с надписью «Rizwan Jewellers» и прочих; под надписями на английском стоят надписи на арабском, а под надписями на арабском клубится пыль, в которой преломляются лучи солнца и бурлит людской муравейник: велосипеды, машины, голоса, звонки, дым, запахи.
Первый день был просто ужасным, едва ли не хуже первого дня работы в самавате Кгази. Вычеркнуть бы его из жизни, вообразить, будто его и не было никогда, этого дня. Надо бы мне бежать еще быстрее, чтобы фортуна меня не догнала.
Настал вечер, а я так ничего и не продал. В общем, или у меня не было способностей к коммерции, или никого не интересовал мой товар, или все уже были сыты по горло носками, платками и булочками, или для того, чтобы сбывать товар, следовало знать некоторые тонкости, о коих я не имел ни малейшего представления. В какой-то момент я, отчаявшись, оперся на фонарный столб и стал смотреть, что показывают по телевизору, выставленному в витрине магазина электротоваров. Увлекшись уж не помню какой телепередачей — выпуском новостей, сериалом, документальным фильмом про животных, — я не замечал ничего вокруг, клянусь, только заметил руку, скользнувшую в картонную коробку и схватившую пачку жевательной резинки.
Я обернулся. Группа из шести-семи мальчишек-пуштунов — да, они разговаривали на пушту, но, вероятнее всего, были белуджами — остановилась посреди дороги. Они смотрели на меня и смеялись. Один из них, мне показалось, главный, играл с пачкой жвачки — моей пачкой жвачки, — удерживая ее вертикально на тыльной стороне ладони.
Мы начали ругаться — я на своем языке, они на своем.
— Жвачки так захотелось! — заявил главный.
— Верни! — потребовал я.
— Подойди и забери! — Он поманил меня рукой.
Забрать, но как? Они были старше меня, к тому же их было много. Выглядели они как настоящие разбойники, таким нельзя доверять. Готов побиться об заклад: если бы я бросился на главного, они бы мне в ту же минуту все кости переломали, а весь мой товар оказался бы у них в коробках. Как бы я объяснил оста саибу, что у меня все украли в первый же день? Короче, не из страха, нет, скорее наоборот — потому что я из тех, кто думает в первую очередь о важных вещах, — я решил, что лучше потерять пачку жевательной резинки, чем зубы и все остальное, и уже собрался уходить.
— Отдай!
— Верни ему жвачку!
Рядом со мной внезапно, ниоткуда, материализовались несколько хазарейских мальчишек. Сначала один, потом второй, третий — казалось, конца им не будет, — некоторые еще младше меня. Они спускались с крыш, выныривали из переулков. Через пару минут нас стало больше, чем их. Поняв, что дело пахнет керосином, некоторые белуджи пустились наутек. Главный остался с двумя верными товарищами — один слева, другой справа, но на шаг позади; они явно нас боялись. Я почувствовал себя снежным барсом. С этим небольшим войском за спиной я приблизился к главному белуджу, чтобы забрать пачку жевательной резинки, но он вдруг бросился наутек. По крайней мере, попытался. Я его схватил. Мы повалились на землю вместе с товаром и всем остальным. Я ощущал его мускулы под тканью пирхана, два раза он меня ударил. В неразберихе мне удалось выхватить из его коробки пару носков, потом я получил удар ногой под дых, и у меня перехватило дыхание. Он подобрал коробку и кинулся наутек. Унося с собой жевательную резинку. Но у меня остались носки, которые стоили дороже.
Один из мальчиков-хазара помог мне встать.
— Я бы не отказался от вашей помощи, — сказал я, — могли бы вмешаться.
— Да, но в следующий раз было бы хуже. А так ты хотя бы показал, что можешь защищаться сам.
— Правда?
— Правда.
Я пожал ему руку:
— В любом случае спасибо. Меня зовут Энайатолла.
— Суфи.
Я подружился с хазарейскими мальчишками, с одним особенно крепко — с Джомой по прозвищу Суфи, потому что он всегда держался в стороне, спокойный и молчаливый как монах, хотя порой создавал проблем куда больше, чем остальные.
Однажды вечером, например, мы прогуливались по улице, и он подошел к грязному и неприятно пахнущему мужчине, какому-то бродяге, спящему на земле, и высыпал пригоршню камешков в металлическую банку для милостыни. Бедняга, еще окончательно не проснувшись, вскочил посмотреть, кто это отстегнул ему столько денег; я готов поспорить, что он уже представлял себя богачом и был готов отправиться в лучший ресторан города или купить целую кучу опиума у своего дилера. Видимо, поэтому, осознав, что ему достались только камешки и мы смеемся над ним, спрятавшись за углом мечети, он погнался за нами, чтобы задать нам хорошую трепку, но мы мигом смылись. Впрочем, он едва держался на ногах, так что вряд ли сумел бы нас поймать.
В другой раз Суфи увидел мотоцикл, прикованный цепью к столбу, и залез на него. Не для того, чтобы угнать. Просто, чтобы посидеть и почувствовать, как это — быть за рулем: он всегда мечтал иметь мотоцикл. Но как только он вцепился в рукоятку акселератора и нажал на рычаг сцепления, непонятно почему мотоцикл завелся. Он прыгнул вперед, описав дугу вокруг столба, к которому был прикован, а Суфи слетел с седла и угодил в лоток с фруктами. На сей раз он легко не отделался: повредил спину и ногу и некоторое время с трудом вставал на колени для молитвы.
Целыми днями мы были на рынке вместе с другими мальчиками хазара, и на обед мы скидывались на греческий йогурт, зеленый лук, несколько штук нан тандури — круглых лепешек, выпеченных в глиняной печи, еще покупали какие-нибудь фрукты или овощи, если хватало денег.
В общем, так.
Я по-прежнему работал на Лиакат-базаре, потому что ничего лучше найти не мог. Я никогда бы не вернулся в самават Кгази, потому что потерял бы Суфи и других друзей, — но работа на базаре мне совсем не нравилась. Это же не то, что иметь свой магазин, куда люди приходят и просят то, что им нужно, а тебе только надо встречать их и быть любезным. Нет, здесь ты подходишь к людям, становишься с ними рядом, пока они работают или думают о чем-то другом, и твердишь: «Купите, купите, пожалуйста». Тебе приходится быть назойливой мухой. Разумеется, это никому не нравится и к тебе относятся плохо.
Мне не нравилось вести себя назойливо. Мне не нравилось, что ко мне относятся плохо. Но всем (и я не исключение) хотелось жить, а чтобы жить, мы иногда вынуждены делать то, что нам не нравится.
Как-то мне пришла в голову оригинальная мысль, как заставить покупать мой товар, и дела пошли в гору. Я подходил к тем, кто был с детьми, надкусывал булочку, не раскрывая ее, оставлял след зубов на обертке и, пока взрослые смотрели в другую сторону, совал в руки ребенку, а затем говорил родителям: «Смотрите, он взял булочку без разрешения. И надкусил ее. Вы должны заплатить». Или же я щипал малыша за руку — легонько, чтобы следа не осталось, но ребенок заплакал, — и говорил родителям: «Возьмите что-нибудь, чтобы ребенок успокоился».
