— Церкви здесь нет, — отозвался подполковник, — но в двухстах метрах отсюда имеется небольшая часовенка. Кстати, если тебе интересно, она построена на пожертвования заключенных.
— Не удивительно, — без эмоций отозвался смотрящий. — А попа здесь можно найти?
— Уж не покаяться ли ты решил? — губы хозяина зоны удивленно расползлись в улыбке.
— А почему бы и нет? Или ты думаешь, что я только грешить умею? — зло скривился Варяг.
Христианская заповедь «не убий» не распространяется на поле брани.
Но тем не менее каждый солдат, прошедший войну, должен пройти через покаяние в святом храме. И после раскаяния обязан держать строжайший пост, только тогда его душа может освободиться от налипшей скверны. Так и Варяг воспринял волю как искушение дьявола, некое поле битвы, где приходится много грешить и часто лукавить, заточение — лучшее место для искупления всякого душевного недуга. Вот только набрести бы на молельню попроще, и чтобы священник попался не шибко строгий, способный, не перебивая, выслушать до конца щемящую исповедь.
— Нет… Отчего ж, — неопределенно пожал плечами барин зоны.
Варяг не был похож ни на одного из виденных им ранее воров. Варяг был иной породы. Любой другой на его месте, пройдя через горнило испытаний, превратился бы в шлак. А он ведь нет, выкристаллизовался и по твердости значительно превосходил алмаз. Железную волю выдавали глаза — умные, цепкие, не пропускающие мимо себя ни одной детали. Шунков вынужден был признать, что человек, стоящий перед ним, очень не глуп и обаятелен и под его природные чары невольно попадал всякий собеседник. Что во многом объясняло, почему он пользуется таким высоким кредитом доверия у воровского сообщества.
— У нас в поселке есть один поп, — как можно спокойнее продолжал Шунков. — Он очень старый и поэтому служит не каждый день, но уж если я его попрошу, то думаю, что он не откажет в такой малости. Исповедуешься?
— Да, — коротко отвечал Варяг. — У меня много чего накопилось на душе.
— Что ж, тогда милости прошу в часовенку. — И, повернувшись к лейтенанту, что верной собачкой шел за ним следом, Шунков скомандовал:
— Приведи старика Платона!
— А если не пожелает идти, товарищ подполковник? Не арестант ведь!
Мужик— то он с характером, -засомневался лейтенант.
Это было правдой. Старый Платон славился своей ершистостью и, невзирая на чины, мог обласкать такой изощренной бранью, что, слушая его, могло показаться, будто бы общаешься не со служителем религиозного культа, а с уголовником, имеющим за плечами не одну ходку. Шунков улыбнулся:
— Не арестант, это верно. Просто так и не пойдет. Ты вот что ему скажи, бутылка «Кагора» с меня! Дескать, большой грешник приехал, — барин весело посмотрел на Варяга, — исповедаться хочет.
Лейтенант понимающе кивнул и быстрым шагом пошел разыскивать священника. Часовенка и впрямь оказалась небольшой. В ней едва хватало места десяти вошедшим. Невозможно было даже перекреститься, чтобы не задеть локтем стоящего рядом. Через пятнадцать минут пришел старик, облаченный в епитрахиль.
Одежда сидела на нем так же торжественно, как генеральский китель на пузатом самоваре. И сам он выглядел эталоном благообразия и напоминал породистого ухоженного пса. Длинная седая борода была тщательно расчесана на пробор, и по тому, как он бережно разглаживал ее скрученные концы, было ясно, что она является одним из основных предметов его гордости.
Платон выглядел настолько старым, что представлялся многим едва ли не современником Ермака. В поселке знали, что в молодости он много победокурил и вел совсем не такую праведную жизнь, какая допустима церковным уложением.
Поговаривали, что он грабил «черных» старателей. Ремесло, во все времена считавшееся очень прибыльным, а потому люди, им занимавшиеся, были весьма уважаемы. Такой человек всегда был желанным гостем едва ли не во всякой сибирской семье, а во время хмельного пиршества ему первому предлагали сытный кусок мяса.
О себе Платон рассказывал совсем немного, но каждому в поселке было известно, что некогда он учился в Московской семинарии, откуда был исключен за непростительную шалость — однажды привел к себе в келью девицу недозволенного поведения, с которой проспал не только утреннюю службу, но даже вечернюю.
В последние годы Платон отошел от обычной службы: ноги были уже не те, чтобы простаивать по несколько часов кряду в непрерывных бдениях и молитвах. И тогда он решил взвалить на себя очередной духовный подвиг — выслушивать покаяния тюремных сидельцев, и после каждого такого откровения непременно ставил свечи во спасение заблудших агнцев. Заключенные любили отца Платона искренне и доверяли ему такие тайны, от которых у «следаков» повылазили бы глаза. И каждый из воров был уверен, что уста священника так же крепки, как запоры на дверях в камере смертников.
— Кого же мне следует исповедовать в этот раз? — посмотрел Платон на поджидавших его мужчин. — Уж не хозяина ли зоны?
— Вот этого гражданина, — показал подполковник Шунков на примолкшего Варяга.
— Понимаю, — слегка наклонил голову священник, — а теперь давай отойдем, сын мой. — И когда они отступили в противоположный угол часовенки, Платон строго поинтересовался:
— Ты и вправду хочешь исповедаться, сын мой? — взглянул он на грешника ясными голубыми глазами.
— Да, отец Платон.
— Похвально, сын мой, — чуть склонил голову священник. — В нынешние времена, когда вокруг столь много грешат, это духовный подвиг, — проговорил он, после чего положил на голову Варяга епитрахиль и быстро, вполголоса, прочитал разрешительную молитву. — Слушаю тебя, сын мой, — снова обратился он к заключенному.
— Вся моя беда заключается в том, что я жил по правде, — смиренно начал Варяг.
— А в чем заключается твоя правда, сын мой?
— Она проста, святой отец. Защищать обездоленных и не давать в обиду слабых, — отвечал вор.
— Ты верующий, сын мой?
— Конечно, отец Платон, иначе мы бы с тобой здесь не встретились, — Владислав был явно удивлен неожиданным вопросом священника.
— Тогда почему ты не чтишь заповеди Христовы? Одна из них гласит — не укради!
— А разве можно считать воровством то, что потом я справедливо распределяю среди неимущих? Разве это не господь говорил о том, что следует беречь свою душу от чрезмерного богатства? — искренне возмутившись, спросил вор.
— Ты противоречишь себе, сын мой, про тебя говорят, что ты очень богатый человек, — возразил отец Платон.
Варяг внимательно посмотрел на Платона, а потом отрицательно покачал головой:
— Это не правда. У меня ничего нет, вот разве что кроме этой одежды. Я всего лишь хранитель кассы, которая принадлежит нашему обществу.
— Вот как ты рассуждаешь. Ты неисправимый романтик или… закоренелый вор. Может быть, я и ошибаюсь, но мне не однажды приходилось встречать людей, у которых органично уживаются эти противоположные крайности.
