— Очки у вас разбиты, — со строгостью, словно уличая Лёнчика в неком проступке, счел необходимым просветить его милиционер.
Лёнчик взглянул на очки у себя в руках. Левое стекло было целое, правое тоже осталось в оправе, но раскололось на три части, иззмеившись посередине вертикальной и продольной трещинами. Трещины были сплошь в мелких щербинах, — казалось, стекло прошито двумя тонкими витыми бечевками.
Однако же муть в глазах оттого, что снял очки, не проходила. Из правого глаза, окончательно убедился Лёнчик, потрогав подглазье, текли слезы, и под веком, когда моргал, резало. В глаз, судя по всему, попало крошево от разбитого стекла. Крепко он был зажат, если очки в отличие от сумки удержались на нем.
Следовало уходить отсюда. Его послали сюда увидеть всё воочию — он увидел. Даже больше, чем все остальные.
— Спасибо за помощь, — поблагодарил он милиционера и, неся расколотые очки в руках, пошел по проходу обратно к сцене.
— Жид пархатый! — с яростью крикнули ему вслед.
Лёнчик обернулся.
— Да нет, такой же русский, как ты. Если ты русский.
— Жид! Падла, жид! В Израиль! — ответило ему разом несколько голосов.
Войдя за кулисы, Лёнчик тотчас столкнулся там с Лёвчиком.
— Что там, Леонид, у вас произошло с «Памятью»? — спросил он. — Можете рассказать для радиостанции «Свобода»?
— Вы же, наверно, видели, — ответил Лёнчик. Он был не в состоянии что-то рассказывать. У него дергало икру на ноге, под веком резало, глаз слезился.
— Буквально два слова, — настаивающе повторил свою просьбу Лёвчик. Губы его жестко сжимались, он был само воплощение грядущей справедливости и неизбежного возмездия. — Пожалуйста, — не дожидаясь согласия Лёнчика, протянул он к нему диктофон.
Лёнчик говорил и видел по лицу Лёвчика: все, что он говорит, тому не интересно, не само случившееся его интересует, — а то, что за ним, под ним, вокруг него…
— А почему они набросились на вас? Что вы такое сделали? — прервал Лёвчик сбивчивый рассказ Лёнчика.
— Да ничего я не сделал, — сказал Лёнчик. — Я спросил: «Вам не стыдно?»
— Да, вы спросили, и после этого? — Лёвчик несколько оживился.
После этого … Лёнчика словно проколотило током. А после этого тот в зеленом растянутом джемпере воскликнул, словно отдавая команду: «Он дерется!» Те же слова, что прозвучали без малого двадцать лет назад из уст оперативника КГБ, косившего под хулигана, послужив сигналом к действиям милиционера, дожидавшегося своего времени в глубине троллейбуса. Те же слова, слово в слово, и даже как бы с тою же интонацией!
— А после этого — то, что вы видели, — сказал Лёнчик. — Вот, разбили, — показал он очки у себя в руках. И пошел от Лёвчика в глубь кулис. Совершенное им открытие перевернуло его. Те же самые слова!
В комнате за сценой за эти пять минут, что он отсутствовал, ничего не изменилось. Все тот же гул голосов, всё те же лица. Лёнчик вошел — на него никто не обратил внимания. Он увидел свободный стул и сел. Он не понимал, что ему делать дальше. Все в нем внутри сотрясалось от того удара электрическим током, что проколотил его сейчас в кулисах. Вот кто, оказывается, пестовал и направлял эту «Память»!
Восстановленный недавно в Союзе писателей после десятилетия отлучения, блестя из-под купола высокого лба яркими молодыми глазами, яркость и свет которых, казалось, усиливала его могучая сивая борода, проталкиваясь сквозь толпу, мимо Лёнчика прошел поэт Владимир Корнеев. Прошел и остановился, повернулся к Лёнчику.
— Привет, — своим глуховатым, как бы сдавленным голосом проговорил он. — Кажется, не виделись.
— Привет, — не поднимаясь, отозвался Лёнчик. — Не виделись.
Володя внимательно смотрел на него.
— Что это у тебя с виском? — спросил он. — Вспухло как.
Рассказывать ни о чем не хотелось, достаточно было разговора с Лёвчиком в кулисах.
— «Память» память оставила, — сказал Лёнчик.
— Да нет, подожди же. — Володя ступил к нему, приглядываясь к его виску. — Это ведь тебя не кулаком.
Он произнес то, в чем Лёнчик не хотел признаваться себе, гоня от себя страх, что мог начать плющить задним числом. Скорее всего, это был плоский кастет. Но, видимо, все же не свинцовый. Что можно считать удачей. И другая удача — часть кастета пришлась на дужку очков, и та самортизировала удар, не дав проломиться височной кости. Хрястнуло, не выдержав удара, всего лишь стекло.
— Да, вот, — не стал он отвечать на вопрос Володи впрямую, показывая ему очки.
— Это что? Уронил? — не понял Володя.
— Не ронял, — отрицательно покачал головой Лёнчик. — Спасители.
— Так я же и говорю: не кулаком! — возбужденно воскликнул Володя. Его яркие выразительные глаза засверкали. Ему тотчас потребовалось поделиться новостью со всеми. — Слушай, смотри, что Поспелову сделали, — взял он за рукав своего соседа — того самого критика с толстыми черными усами, который и направил Лёнчика в зал.
Критик увлеченно разговаривал со своим коллегой и с неудовольствием подергал рукой, освобождаясь.
— Володя, подождите-подождите, потом, — проговорил он.
Впрочем, имя Лёнчика уже и без того звучало по всей комнате. «Где он, где Поспелов?» — раздавалось вокруг. Это, несомненно, была Лёвчикова работа; прежде чем исполнить свой журналистский долг перед аудиторией радиослушателей, он опробовал новость на аудитории поменьше.
«Лёнчик, что с тобой, Леня, дай посмотрю, Леонид, как вы?» — бросилась теперь к Лёнчику едва не половина комнаты, и черноусатый критик, присоединившись ко всем, недоуменно оглядывал Лёнчика и спрашивал: «Что у вас такое с очками? Это как получилось? Так очки у вас на глазах были?» Очки, очки, очки — это слово произносилось чаще всех прочих, оно было как назойливое жужжание некоего насекомого, неизвестно как залетевшего в середину зимы из лета. «Тебе нужно срочно к врачу, в клинику на Горького, там круглосуточный прием, обязательно нужно, чтоб глаз посмотрели», — сыпались на Лёнчика советы.
Он и сам понимал, что нужно. Если бы кто-то помог ему поднять себя на это. Будь сейчас здесь Костя — не о чем бы и говорить. Но Кости не было.
Лёнчик поднимал себя, наверное, полчаса. И когда поднял, спустился вниз, получил уже в гардеробе пальто, пронеслось новое известие: прибыл наряд милиции, все участники акции от «Памяти» задержаны, препровождаются в милицейский участок, и всем свидетелям их акции предлагается также пройти в участок, дать показания.
— Подожди меня, — остановил Лёнчика черноусатый критик, подлетая к гардеробной стойке и кидая гардеробщику номерок, — вместе пойдем.
— Я в глазную, — сказал Лёнчик.
— Пойдешь позднее, как можно куда-то, когда все в милицию! — возмутился критик. — Кому по очкам въехали? — Критик принял у гардеробщика пальто и, всовываясь на ходу в рукава, повлек Лёнчика к выходу. — Больше никому не въехали, тебе одному.
