— М-мм… — тянет Жёлудев. — Хороший ответ. В логике тебе никогда было не отказать. И у тебя в самом деле есть фонд, а не просто сайт висит в интернете?
— Ну а проживи сейчас на одно поэтическое творчество. — Я снова, будто помимо воли, избираю для ответа окольный путь — семь верст объезда. — Есть фонд, есть. И сайт, конечно, тоже. Как без сайта.
— Ладно… посмотрел я на тебя. Ничего, Леонид Михайлович, держишь форму, — оценивающе окидывает он меня своим усмешливым взглядом. Похоже, приближается конец нашей уединенной встречи. — Не знал бы, сколько тебе, дал на десяточек лет поменьше. А то и на пятнадцать.
На пятнадцать — это, конечно, он мне польстил, но и десяточек — тоже недурно.
— Да и ты, Дмитрий Константинович, на свои не тянешь. — Вот когда я наконец могу позволить себе быть совершенно искренним. — Отлично выглядишь. Хоть снова в строй.
— Я и есть в строю. — Он подносит рюмку к губам, делает новый глоток, ставит рюмку на стол рядом с моим и кидает в рот остатки шоколадки. — Только не в том. Из того — вышел по возрасту.
Полминуты спустя мы уже стоим на ногах. Почти непочатая бутылка «Пьера Краузе» семидесятого года остается на столе внизу сиротливо взывать к нам раскупоренным горлышком о своих достоинствах. Я ловлю себя на чувстве горчайшего сожаления, что так и не попробовал этого тысячадолларового коньяка, никогда уже, наверно, не выпадет такой возможности. И неожиданно для себя, как какой-нибудь племянник Рамо, с голодным блеском в глазах кочующий от одного богатого стола к другому, наклоняюсь, беру свою рюмку и разом опрокидываю все ее содержимое в рот. У, какой огонь воспламеняется у меня в пасти, до того ли, чтоб насладиться букетом, погасить бы пожар — вот единственное желание.
Жёлудев рядом смотрит на меня с такой улыбкой — во мне разом вспыхивает воспоминание, как мы сорок лет назад шли строем после собрания обратно на дежурство в техздание. Это точно та самая улыбка, что вызмеивала его губы тогда.
— Коньяк и коньяк, — выдыхаю я, отдышавшись. — Насчет запаха клопов ничего сказать не могу.
Ехидный смешок вырывается из Жёлудева.
— Скажи еще, что лучше нашего «Московского» на свете нет, — говорит он. — Это будет патриотично.
Перед дверью в зал Жёлудев приостанавливается и подает мне руку, что, надо полагать, означает — наше общение здесь, на этом празднестве, завершено:
— Ну, работай. Но учти: я за тобой буду следить. Халтура не пройдет.
В голосе его никакой дружественности, одна отстраненная деловая строгость.
Мы размыкаем наше рукопожатие, готовясь открыть дверь, и тут меня осеняет, что мы не обменялись координатами. Но если он мои с легкостью найдет, то мне его — никак.
— Погоди! — приостанавливаю теперь его я. — А номер твоего телефона?
Фирменная каверзная улыбка Жёлудева изгибает ему губы удалой змейкой.
— Да не нужно тебе, — роняет он.
— Ты что, знаком с ним? — с затаенной уязвленностью возбужденно спрашивает меня Гремучина, когда я возвращаюсь к столику.
— С Митяем-то? — небрежно отзываюсь я. Специально, чтобы поддразнить ее. Ну нельзя же с такой завистливостью заглядывать в чужую тарелку.
— Ну да… — она спотыкается, не решаясь назвать его так, как я. — С Жёлудевым.
— Знаком, — коротко подтверждаю я.
— Ого у тебя знакомства, — ревниво произносит Гремучина. — Да Женька рядом с ним — мальчик на побегушках.
— Евгений Евграфович? — Теперь я действительно нуждаюсь в уточнении.
— Евгений Евграфович, ну конечно, — нетерпеливо отвечает мне Гремучина. И тотчас возвращается к Жёлудеву: — О чем вы таком беседовали? Тебя не было больше, чем полчаса!
— О судьбах отечества беседовали, о чем еще, — говорю я.
— Нет, в самом деле?
— О бабах еще. О чем говорить двум мужикам, как не о бабах. — Ревнивое возбуждение, в котором она пребывает, можно погасить лишь усиленным вниманием к ее собственной персоне, и я перевожу стрелку на нее: — Ты уже выступала?
О, она уже выступала. И конечно, сорвала шквал аплодисментов, все были в восторге, подняли ее на руки и так донесли до стола. Едва не разорвав платье на сувенирные клочки.
Савёл с группой между тем все наяривают с эстрадки. И сколько им еще так трудиться? Неужели сидеть здесь еще и сидеть?
На Савёле, однако, задарма не поездишь. Было обговорено — выступление полтора часа или там два, десять минут он еще переработает, но не больше. Мы не успеваем с Гремучиной завянуть — сияя свой заяечезубой улыбкой, он принимается благодарить за горячий прием, возвещает, как все мы были счастливы выступить здесь, и раскланивается, объявляя выступление законченным. Паша-книжник, Ромка-клавишник, Маврикий — все один за другим, гуськом следуют за ним с эстрады прочь, направляясь к выходу.
Они едва успевают спуститься вниз, как на эстрадке возникает Берг. Открывает черно-белую пасть стоящему в углу эстрадки красному роялю и, придав себе меланхолический вид, с ходу принимается извлекать из него «Рапсодию в стиле блюз» Гершвина. Я смотрю, как он играет, старательно изображая холодную отрешенную безучастность ко всему вокруг, и меня внутри так и корежит от сочувствия ему. Вот как зарабатывает патриарх советского джаза, которому полагалось бы сидеть у камина и стричь купоны со своего славного прошлого. Считай, тапером. На Новый год у Райского он, понятно, играл по дружбе, и это там было среди и для своих, там многие хотели бы быть на его месте, а тут, в этом замке — он сродни официантам, разносящим на подносах еду и бутылки.
Впрочем, следует поспешить за Савёлом и нам с Гремучиной.
Спустя двадцать минут наш минивэн «Субару» уже въезжает в ворота Савёловой дачи. Остался последний акт пьесы: получить деньги. Оранжевый пиджак, только мы вышли из зала, вновь объявился около нас и, отозвав Савёла в сторонку, вручил ему черную пластмассовую папку-портфельчик. Взгляд, пока «Субару» катил нас к дому Савёла, так и притягивало к этой папке-портфелю на его коленях. О, эти проклятые дензнаки! Будь я Господом Богом, я бы приравнял их изобретение к первородному греху.
Раздача денег превращается Савёлом не в последний акт, а в самостоятельную пьесу. Есть люди, которым отдать деньги, что оказались в их руках, — все равно что отсечь себе детородный орган. Савёл принадлежит как раз к таким.
Пройти к нему в студию, посидеть там, обмениваясь мнениями, пять минут, десять — как бы ставя точку в отыгранном спектакле — это нормально. Но не полчаса же, не час! Час между тем уже минул, а Савёл все тянет с раздачей. Черная папка-портфельчик исчезла — похоже, по пути в студию он оставил ее где-то в доме. У Ромки-клавишника, Маврикия, Паши-книжника, у Гремучиной — у всех в глазах стоит голодный блеск, и у меня, надо думать, тоже. Я не выдерживаю первый. Что мне в конце концов, я отрезанный ломоть, с какой стати зависеть мне от его прихоти.
