Когда наконец псалом подошел к концу, он посидел, наслаждаясь тишиной, и уже было собрался пойти поискать еще одну бутылку, как раздался стук в дверь и вошла Ева.
— Святой отец, я согрешила, — пронзительно воскликнула она. Святой отец Джон Фрауд уцепился за подлокотники кресла и попытался проглотить комок в горле. Это было нелегко. Затем, преодолев весьма обоснованные опасения относительно внезапного появления у него симптомов белой горячки, он нашел в себе силы говорить.
— Встань, дитя мое, — обратился он к Еве, извивающейся на ковре у его ног. — Я выслушаю твою исповедь.
20
Инспектор Флинт выключил магнитофон и посмотрел на Уилта.
— Ну?
— Что «ну»? — спросил Уилт.
— Это она? Это миссис Уилт?
Уилт кивнул.
— Боюсь, что она.
— Что ты хочешь этим сказать? Чертова баба жива. Ты, мать твою, должен быть счастлив. А ты говоришь, что боишься, что это она.
Уилт вздохнул.
— Я просто подумал, какая пропасть лежит между человеком, живущим в нашей памяти и воображении, и тем, что он на самом деле собой представляет. Я уже было начал вспоминать о ней с удовольствием и вдруг…
— Ты когда-нибудь бывал в Уотеруике?
Уилт отрицательно покачал головой.
— Никогда.
— Местного викария знаешь?
— Я вообще на знал, что там есть викарий.
— И ты не имеешь представления, как она туда попала?
— Вы же слышали, что она сказала, — заметил Уилт. — Она сказала, что была на катере.
— А ты, разумеется, не знаешь никого, у кого бы был катер?
— Инспектор, у людей моего круга нет катеров. Может, у Прингшеймов есть катер?
Инспектор поразмыслил над предположением и отверг его. Они проверяли все лодочные станции и выяснили, что катера у Прингшеймов не было и они не брали катера в аренду.
С другой стороны, в мозгу его начинала брезжить мысль, что он является жертвой ужасного розыгрыша, злокозненного и сложного плана сделать из него идиота. По наущению этого дьявола Уилта он распорядился об эксгумации надувной куклы и позволил сфотографировать себя на ее фоне в тот момент, когда она меняла пол. Он является инициатором изъятия свиного паштета в масштабах, не имеющих прецедента в этой стране. Его ничуть не удивит, если фабрика подаст на него в суд за то, что он нанес урон ее ранее безупречной репутации. И наконец он в течение недели держал под стражей по всей видимости невиновного человека. К тому же на него непременно свалят всю вину за задержку в строительстве нового административного корпуса и дополнительные расходы. Вне всякого сомнения, были и другие неприятные последствия, о которых стоило подумать, но для начала хватало и этих. И винить кроме себя некого. Разве что Уилта. Он посмотрел на Уилта с ненавистью.
Уилт улыбнулся.
— Догадываюсь, о чем вы думаете.
— Ошибаешься, — сказал инспектор. — И представления не имеешь.
— Что мы все зависим от обстоятельств, что многое оказывается не таким, как кажется, и что во всем больше смысла…
— Мы об этом позаботимся, — сказал инспектор. Уилт поднялся.
— Полагаю, я больше вам не нужен, — сказал он. — Я поеду домой.
— Ничего подобного. Ты поедешь с нами за миссис Уилт.
Они вышли во двор и сели в полицейскую машину. По мере того как они ехали через пригород, мимо заправочных станций и фабрик и дальше по болотам, Уилт все больше съеживался на заднем сиденье машины и чувство свободы, переполнявшее его в полицейском участке, постепенно улетучивалось. С каждой милей от него оставалось все меньше и меньше, а вместо чувства свободы возникало ощущение суровой реальности с ее необходимостью что-то решать, зарабатывать на жизнь, скучать и по мелочам препираться с Евой, играть в бридж с Моттрамами по субботам, а по воскресеньям отправляться на автомобильную прогулку с Евой. Сидящий рядом с ним в мрачном молчании инспектор Флинт потерял всю свою символическую притягательность. Перестав быть стимулятором уверенности Уилта в себе и оппонентом его алогичных построений, он превратился в товарища по несчастью в жизненном бизнесе, практически в зеркальную копию собственной никчемности Уилта. А впереди, за плоской черной равниной под серым небом с кучевыми облаками, ждала Ева и вся оставшаяся жизнь с вынужденными объяснениями и всевозможными обвинениями. На какое-то мгновение Уилт подумал, а не крикнуть ли ему: «Остановите машину. Я выйду», — но сдержался. Что бы ни ждало его в будущем, он не должен принимать его как данное. Не для того он познал парадоксальную природу свободы, чтобы снова стать рабом дома на Парквью, техучилища и Евиных мелочных пристрастий. Он ведь был Уилтом, человеком с умом кузнечика.
* * *
Ева была пьяна. На ее ужасную исповедь святой отец машинально отреагировал переходом с виски на 96-градусный польский спирт, который он берег для особых случаев, и Ева в промежутках между приступами раскаяния и трагическим живописанием своих грехов тоже прикладывалась вместе с ним к бутылке. Под воздействием спирта, воодушевленная застывшей благожелательной улыбкой викария, а также растущим убеждением, что если она мертва, то вечная жизнь требует от нее полного раскаяния, а если нет, то таким образом ей удастся избежать неприятного объяснения по поводу того, что она делала голая в чужом доме, Ева исповедовалась в своих грехах с энтузиазмом, отвечавшим ее самым сокровенным потребностям. Она исповедовалась в грехах, которые совершила, и в тех, которые не совершала, грехах, о которых она вспомнила, и тех, о которых забыла. Она предала Генри, она желала его смерти, ей хотелось других мужчин, она изменяла мужу, она была лесбиянкой и нимфоманкой. И вперемешку с плотскими грехами она перечисляла грехи упущения. Ева припомнила все. Холодную еду Генри на ужин, его одинокие прогулки с собакой, ее неблагодарность за все, что он для нее делал, ее неспособность быть хорошей женой, ее чрезмерное увлечение антисептиком… Она рассказала обо всем. Святой отец Джон Фрауд сидел на стуле, непрерывно кивая головой, подобно игрушечной собачке за задним стеклом автомобиля, время от времени поднимая голову, чтобы взглянуть на нее в те моменты, когда она признавалась, что она — нимфоманка, и резко опуская ее при упоминании антисептика. При этом он все время пытался понять, что привело эту толстую, голую (саван постоянно спадал) леди, нет, определенно не леди, тогда женщину с явными признаками религиозного психоза в его дом.
— Это все, дитя мое? — спросил он, когда Евин репертуар наконец иссяк.
— Да, святой отец, — прорыдала Ева.
— Слава Богу, — произнес святой отец Джон Фрауд с чувством и стал думать, что делать дальше. Если верить хотя бы половине того, что она наговорила, он видел перед собой такую грешницу, по сравнению с которой экс-протодиакон из Онгара был просто святым. С другой стороны, в ее исповеди были некоторые несообразности, которые заставляли его помедлить с отпущением грехов. Исповедь полная лжи отнюдь не говорит о полном раскаянии.
