— О, —
сказала она, — какие вы приводите сложные построения!
— А значит, —
уже победоносно продолжал он, — чтобы стать свободным, надо убить в себе все,
что нас неволит; значит, чтобы полюбить небесной любовью, надо искоренить в
себе всякое пристрастие; а значит, что и ближнего человек не может полюбить
иначе, как осознав, в чем же это «враги человеку домашние его»! А враги-то они
ему, потому что в них-то и есть это его «свое»! А? Антиномия! — добавил он с
уважением.
Ирина уже
влезала в заснеженную « Волгу» с зеленым огоньком и уламывала таксиста довезти
ее за двойную плату до областного города.
— Наши
богословские споры еще не кончены! Последнее слово за мной, — закричала она, с
размаха захлопнув дверь.
Через
несколько минут она уже лихо подъезжала к развалившемуся забору, выпрыгивая на
ходу и давая распоряжения:
— Подождите
меня несколько минут — у меня здесь кое-какие подробности.
Влетев в
калитку, она едва не сбила с ног хозяйку, которая стояла у порога с большим
гусем на руках. Шея его безжизненно свешивалась, а голова почти касалась
Нехочиной ступни.
Что-то
кольнуло Ирину в сердце.
— Вот, —
прошамкала беззубо бабка, — а еще христиане! — Косолапо ступая и сгибаясь под
тяжестью ноши, она вошла в избу.
— Господи
помилуй! Гусак помер! — перекрестилась Пелагея.
— Это я,
простите меня, Марфа Тихоновна, окаянного, — жалобно захныкал Лёнюшка,
вырываясь из-под Сашиной расчески. — Уж я так его вчера пуганул — и крикнул, и
руками замахал, и свирепую рожу ему состроил, — что он и отскочил с перепугу в
самый дальний угол. Небось родимчик его какой хватил, так и преставился от
разрыва сердца.
— Александр!
Александр! Собирайся — там машина ждет.
— Уже? — Саша
в отчаянье швырнул расческу.
— А как
они-то с моей гусыней — все время парой, все время парой — любо-дорого было на
них смотреть! — шамкала, завывая, Нехучу.
— Леонид!
Все! Она меня увозит! — Саша чуть не плакал.
Лёнюшка стоял
в растерянности, глядя то на него, то на несчастную старуху.
— Я им все —
и постелю, и стол, и дом, — а еще верующие!
— Да может,
еще можно с ним что сделать? — запричитала Пелагея. — Может, отмолим еще,
гусака-то, а, Тихоновна?
— А как
бывало, чуть кто к гусыне шаг сделает, так он зашипит, зашипит, шею вытянет, да
и идет на обидчика, — безутешно повторяла Нехучу.
— Все
пропало, Леонид! Все пропало! — Саша уткнулся монаху в плечо.
— Ну ты, это
— не распускайся-то так! — сказал Лёнюшка, приходя в себя. — Тебе что старец
сказал? Ты теперь возле матери нужен, а потом опять тебя Господь сюда приведет.
Не оставит тебя!
— А гусыня-то
моя — как теперь будет без хозяина-то? — не унималась бабка.
— А вот
одна-то тут за телку свою ходила просить к Николе Угоднику, — начала Пелагея, —
все просила, чтоб исцелил телку-то. А та все хиреет да хиреет. Ну эта бабка
пришла к нему, наконец, да сказанула: все я тебе, Никола, и свечки ставила, и
молебны заказывала, и поклоны ложила, и слезы перед тобой лила, потому как
телка у меня единственная. А ты что же? Не буду больше тебе во веки молиться,
буду отныне Михаила Архангела ублажать! Махнула на него рукой и пошла домой.
Приходит, значит, а телка ее — здоровехонькая. Видать откликнулся все-таки
Никола, помог ей. Может, помолимся ему за гусака-то?
Ирина
судорожно собирала «подробности» — узкие туфельки, тетрадку с фольклорными
новинками, шелковый халат с кистями.
— Не
отчаивайтесь, — она погладила Нехучу по плечу, — все будет хорошо. Все еще
будет просто прекрасно! Вот, может, этого хватит гусыне вашей на приданое? —
Она вложила ей в руку новенькую сторублевку и чмокнула бабку в сморщенную
провалившуюся щеку.
— Прощайте! —
она обняла Пелагею и поцеловала не успевшего отмахнуться монаха. — И вы не
горюйте! У жизни так всего много! — У самой двери она вдруг оглянулась: —
Приезжайте в Москву! Я вас буду принимать, как в лучших домах Европы! Вперед,
Александр! — скомандовала она.
Машина
взвыла, буксуя на месте, и внезапно сорвалась, подскакивая по бугристой дороге,
но вдруг резко затормозила, уже на остановившихся колесах проехала юзом
несколько метров, лихо развернулась и ринулась обратно.
— Пелагея! —
вздохнул Лёнюшка, затягивая резинкой длинные влажные волосы. —Чаю-то поставь! А
то на службу скоро.
— Совсем
забыла! — крикнула Ирина, распахивая дверь ногой и вытаскивая на ходу из сумки
халат с кистями и зеленым драконом. — Это вам, — она протянула его бабке,
которая уже сидела на привычном месте.
— Не хучу!
— Берите,
берите, он совершенно чистый, почти новый, из настоящего японского шелка. И вам
подойдет — скромный, строгий, до самого пола!
— А это вам,
— она вложила ошеломленной Пелагее в руку баночку с кремом. — Он совершенно,
совершенно божественный! Впитывается моментально, кожа после него блестит и
становится просто бархатной, все морщины как рукой снимает, просто — вечная
молодость!
— А мне что?
— обиженно затянул Лёнюшка.
— А вам,
вам... — Ирина порылась в сумке.
— Ах, мне же
шарфик! — вдруг вспомнил монах, расплываясь в детской улыбке.
— Послушай, —
перебила его Пелагея, — вспомнила, вспомнила, как фамилия отца Дионисия, —
Бархатный! — И повторила с удовольствием: Бархатный!
— Письма за
меня теперь писать некому, — вздохнул Лёнюшка, — Александр твой уезжает, так
что ты не обидишься, если я тебя прямо сейчас с Рождеством поздравлю?
Он порылся в
стопке надписанных конвертов и вытащил оттуда блестящую фотографию: ель, щедро
покрытая снегом, розовые пухленькие херувимчики, держащие на весу часы,
показывающие двенадцать, круглоглазые овца и телок, заглядывающие в убогие
ясли, где склонились благоговейно над утлой люлькой с Божественным Страшным
Младенцем Пречистая Дева Мария и сгорбленный старец Иосиф.
— Самую
красивую для тебя выбрал, — просиял Лёнюшка.
Через всю
открытку, наподобие гирлянды, растянулись буквы: «С Р о ж д е с т в о м Х р и
с т о в ы м!»
— Скорее!
Скорее! — торопил Саша Ирину на бегу, влетая в церковный домик.
— Куда! —
грозно уперев руки в боки, остановила его старостиха.
— Ах, мать
Екатерина! Пустите меня! Меня забирают! — закричал он и, пронырнув под ее
рукой, ворвался в крошечную гостиную.
— Стой! — она
схватила его за шиворот. — Батюшка отдыхает — с вычитки только-только вернулся.
А Таврион еще в церкви.
— Отец
Иероним! Отец Иероним! — надрывно завопил Саша. — Отец Иероним!
Дверь кельи
отворилась, и старец шагнул в гостиную. Саша бросился к нему и заплакал
навзрыд. Ирина встала на пороге, перегороженном мощной фигурой Екатерины.
