— Какое от вас спасение!
— возопил Филипп, — Пьете — не просыхаете да словно ряженые митингуете, вместо
того, чтоб...
— Ты казаков моих не
трожь, — взъярился Василий Васильевич, — твое дело — молитва, наше дело —
битва, вот как. Гусь свинье — не товарищ.
— Ну это как понимать, —
встрял вдруг один из монахов, — вы воюете, мы молимся, так? Но молясь, мы
воюем, а вы воюя молитесь. Вот ведь как. Воинство Христово.
— На кого ты похож? —
напустился на него Филипп. — Не монах, а чучело. Ну-ка, надеть подрясник! Он
молитвами преподобных освящен, он мученической кровью залит, а ты его кому ни
попадя отдаешь! А тебе, Василий Васильевич, — он вдруг понизил голос и сказал
это почти шепотом, но очень твердо, — я тебе не Федька, а иеромонах Филипп,
отец Филипп, понял? — А вам, олухи, убрать со стола, — скомандовал он казакам.
— Один моет, другой чистит, один вытирает, другой подметает. И чтоб в доме было
чисто через пятнадцать минут. Потому что через двадцать мы все будем молиться.
И действительно.
Поставил их на молитву, а Василий Васильевич так даже опустился на колени,
уперся лбом в пол да так и не поднимался до последнего «аминь».
Но так не могло больше
продолжаться. Стремительно приближалось Рождество, монастырский храмовый
праздник. На Рождественский сочельник собирался нагрянуть наместник
Свято-Троицкого монастыря архимандрит Нафанаил, да еще и предупреждал, что с
ним может пожаловать и его епархиальный архиерей Варнава, а у отца Филиппа не
было ни доступа к своему храму, ни ключа от церковного домика. Напрасно он
пытался связаться с отцом Петром, — тот отвечал презрительным молчанием.
Напрасно апеллировал к его ближайшему помощнику господину Векселеву, которого
так и хотелось назвать за мрачное сходство Урфином Джюсом, тот вздыхал и,
закатив к небу глаза, заявлял:
— Сами мы храм Божий не
покинем, вы нас можете только расстрелять на месте.
Около него всегда
оказывалась кучка лаврищевцев, которые скорбно вторили:
— Только жандармами
можете нас разогнать, только сгноить по тюрьмам.
Напрасно он уговаривал,
стыдил, едва не подкупал церковного сторожа — он наталкивался на гремучую
ядовитую презрительную немоту. Напрасно теребил канцелярию Московской
Патриархии. Напрасно пробивался к Святейшему, его викарный епископ только
руками разводил:
— Ну что я могу сделать?
Я собственноручно отдал указ отцу Петру, так что действуйте самостоятельно.
Напрасно Филипп
будоражил благочинного, пожилого маститого протоиерея, тот все советовал ему
все «спустить на тормозах», но Филипп не мог понять, каким образом ему можно
тормозить, если дело вообще не движется? В конце концов, отчаявшись и услышав
от него очередное «спустить на тормозах», он даже фактически выкрал сановитого
старика: заманил к себе в машину и повез на правах пленника к Рождественскому
монастырю. Подвел к церковному домику, позвонил в звонок.
— Ладно уж с этим
домиком, — говорил он, — нам бы сейчас хоть ключи от храма получить...
Свято-Троицкий наместник приезжает сюда служить литургию. Не ломать же нам
двери храма!
— Боже упаси! —
ужаснулся благочинный. — Какой же это будет соблазн для людей! Да и потом тебя,
голубчик, могут просто за это в милицию сдать. Навесят какую-нибудь пропажу...
Как докажешь, что ты никакого золота с бриллиантами у них не брал? Уж
пожалуйста, Лаврищеву такой подарок не делай!
Меж тем никто им не
открывал. Отец Филипп вновь позвонил, потом стал стучать. Наконец из-за дверей
кто-то спросил:
— Вам чего?
— С кем разговариваю? —
властно спросил благочинный.
— А сам кто такой? —
послышалось из-за дверей.
— Я — благочинный!
Откройте! Вы не имеете права меня не впускать.
— А мне настоятель
запретил.
— А я тебе приказываю:
открой.
— А настоятель не
благословил.
— А где отец Петр?
— А его нет.
— Дайте его телефон.
— У него нет телефона.
— А когда он будет?
— Не знаю...
Вот и поговорили.
И благочинный ушел ни с
чем.
— Вот что, — сказал
наконец старик. — Я бы сделал так. Это не значит, что я тебе советую сделать то
же. Я знаю, они тут служат только в субботу и в воскресенье. Советую тебе
дождаться, когда они будут служить и откроют храм, потом потихоньку туда
проникнуть, затесавшись между прихожанами, и как-нибудь незаметненько в нем
затаиться: ну поищи где — за панихидным столиком, может, или где-нибудь в
ризнице между облачениями... И подождать, когда они все уйдут и запрут храм.
Тогда выйти из убежища, приковать себя к батарее, а твои люди пусть и сообщат
им, что ты остался внутри. Без милиции они тебя никак уж оттуда не вытащат. А
твои люди получат право доступа в храм: тебя же надо кормить, поить... А если
милицию вызовут — так ты чист. С одной стороны, — никаких при тебе храмовых
ценностей: нечего им на тебя списать. А указ Патриарха у тебя на руках. Там
черным по белому написано, что ты назначаешься наместником Рождественского
монастыря, а священнику Лаврищеву предписывается передать тебе ключ от храма.
Вот пусть при милиции и передаст.
Филипп был потрясен:
— Ну, отец благочинный,
где вы, откуда, в каком крутейшем триллере все это вычитали! Какой Макиавелли
вас научил? Какой граф Монте-Кристо?
Старик весело засмеялся
— даже слезы выступили у него на глазах:
— Ну ты, Филипп, даешь!
Ведь угадал! Ведь и в самом деле я это давно уже в каком-то фильме высмотрел.
И, видишь, запомнил. Там один какой-то политический борец приковал себя
наручниками к батарее и так сидел, пока своего не добился. Никто не мог с ним
ничего поделать.
Ну и отвез его Филипп
обратно. Напоследок благочинный не выдержал и сказал ему:
— А лучше — спусти-ка ты
все это на тормозах...
Но Филипп решил все же послушаться
того, первого совета. А что, можно сказать, что так благословил его наставник.
Во всяком случае, подал идею. Он срочно добыл наручники: благо его отчим
когда-то написал сценарий про милиционеров, и фильм этот в милицейской среде
просто прогремел. Отчиму дали даже некий почетный милицейский орден. И знакомых
у него среди милицейских начальников было без числа. С некоторыми он даже ходил
в баню и выпивал. И вот через кого-то из них достались Филиппу списанные
наручники.
— Только если это для
спасения России, — высокопарно произнес отчим, передавая ему железки.
Филипп научился ими
пользоваться и решил, что когда он проникнет с ними в храм, то ключ от них
предварительно оставит — нет, не одному из своих монахов, — во-первых, в глазах
милиции их московский статус был весьма неопределенным, а во-вторых, они могли
этот ключ попросту потерять, при первом же окрике передать лаврищевцам или
попросту зазеваться и забыть, что, собственно, им надо сделать, но и не отчиму,
который мог запросто покрыть лаврищевцев нецензурным словцом, а мне! Мне! Это я
должна была поднять шум, заявить о запертом в храме наместнике, в случае нужды
вызвать милицию, потом войти с ней к прикованному отцу Филиппу и, когда все
будет улажено, его освободить. Ну почему именно я? Мне духовный отец запретил
даже общаться с Филиппом, не то что участвовать в его акциях! Этого я, конечно,
не могла ему сказать. Потому что это бы наверняка раздуло между ними новое
пламя вражды, а я-то как раз надеялась именно что «спустить все на тормозах».
