— Ты как, не очень долго
блудиль? Долго искаль? А у меня тут большой успех в русский язык, в народний
речь.
Провел меня в избу,
поставил на стол миску огурцов, нарезал большими ломтями хлеб, принес граненые
стаканчики. Я вспомнила, что когда он жил у меня в Москве, то все недоумевал,
почему это у нас чашки подают мокрыми. Теперь, должно быть, он оставил этот свой
предрассудок, этот «цирлих-манирлих».
Я привезла ему от отца
Филиппа бутылку французского вина и изрядный кусок козьего сыра: мол, утешься,
друг! Рождественский монастырь ждет тебя не дождется. Мы выпили по стаканчику,
и он рассказал мне и про отца Платона, и про французского генерала, и про
Мымрики, и про Бобыля... Вздохнул, переходя на русский:
— Жизнь здесь очень
суровий. Я венчаль жених и невеста, и вся Уситва пиль три дня, так что жених
вдруг умираль. Я его отпел. И вся Уситва — скорбель. И тогда опять пиль два
дня. А сейчас уже третий день. Опять пиль. Суровий жизнь!
И уже по-французски
добавил:
— Проповедь хочу
сказать. У меня уже все и приготовлено — здесь и здесь. — И он показал на свой
лоб и на сердце. — А ты мне помоги все это по-русски сказать. Скумекаль? —
вставил он вдруг между французских слов. — А то бабулья не поймет (baboulia ne
comprendra pas).
Ну хорошо. Взяла я у
него с полки словари, разложила, раскрыла тетрадь:
— Давай!
Он улыбнулся, начал
что-то говорить, но почти сразу замахал руками: не то.
Тогда поднялся из-за стола,
встал передо мной, как на амвоне, как на облаке, как на воздусех, даже крест
иерейский надел, вновь улыбнулся, откашлялся, сделался вдруг серьезным и словно
обо мне забыл:
— Как же любит человека
Бог! А человек все не доверяет Ему, не верит в Его любовь.
Я добросовестно все это
записала большими русскими буквами.
— Бог с самого начала
учил человека любви. Можно сказать, что Он только и учил его — любви. Только
любви. Одной любви. И Сам терпеливо ждал ее, ждал, когда человек, наконец,
поймет, что это такое, когда он, наконец, полюбит...
— Помедленнее, —
попросила я.
— Но на протяжении
первых двадцати двух глав Книги Бытия человек все никак не может ее
почувствовать, все никак ее не узнает, все никак не полюбит. Первый, кто дорос
до любви, — Авраам. Бог сказал ему: возьми сына твоего, единственного твоего,
которого ты любишь, Исаака. Первая человеческая любовь — любовь отеческая и
жертвенная, это та же жертвенная Божественная любовь, любовь, какой Бог
возлюбил мир, возлюбил каждого, каждого человека.
— Ну куда ты загнул —
какой еще Авраам, Исаак, кто это здесь поймет? — Я даже отложила тетрадь и
ручку.
Но он уже не слушал
меня, продолжал, вдохновляясь:
— Ну все равно. Если
слова не поймут, то поймут смысл. Если не поймут смысл, почувствуют энергию
смысла. Если не поймут головой, поймут душой... Потом Бог раскрывает человеку
супружескую, материнскую, братскую любовь. Исаак возлюбил Ревекку, жену свою.
Ревекка любила Иакова, своего сына, и Иосиф любил Вениамина, который был его
брат: «Удалился Иосиф, потому что вскипела любовь к брату его, и он готов был
заплакать, и вошел он во внутреннюю комнату, и плакал там».
Но я уже и не пыталась
переводить — так вдохновенно он говорил, да и текст был сложен, я просто сидела
и слушала.
— И вот, лишь когда люди
вкушают этой братской любви, Господь начинает им говорить о любви к Богу. Но
братская любовь появляется у человека раньше — любящий Господа прежде возлюбил
своего брата, и эта — вторая — любовь, любовь к Богу — служит доказательством
первой. Только тогда и звучит это: «Возлюби Господа Бога Твоего всем сердцем
твоим». И тут же — неразрывно: «Возлюби ближнего своего как самого себя».
Он посмотрел восторженно
и отчужденно — словно заглядывал к себе внутрь.
— И далее — заповедь
новую даю вам: «Да любите друг друга. Как Я возлюбил вас, так и вы да любите
друг друга».
Вздохнул, переводя дух:
— И вот я хочу сказать
им, именно это переведи, это очень важно: это все одна и та же любовь,
заповеданная еще Моисею на горе Синай. Это — АХАВА. Это — любовь к Богу и
ближним. Да, это одна и та же любовь! И тот, кто любит Бога, тот любит и тебя,
моя дорогая маленькая бабулья на кривых ногах.
И тут он взглянул на
меня и даже сделал жест в мою сторону, но, видимо, нечто промелькнуло в этот
момент в моих глазах. И он засмеялся:
— Да не ты, не ты! То
есть и ты, конечно, и ты... Но это одна и та же любовь! Одно и то же! C'est la même chose!
На этом проповедь
кончилась, и мы выпили еще по стаканчику.
— Но разве это одна и та
же любовь? — спросила я. — То — Бог, а то — человек.
Но он замотал головой:
— Это — одна и та же
любовь. Это — не отношение, это совсем другое. Это — иная субстанция, иное
поле, это — новая жизнь. Ведь сказано же: пребывающий в любви пребывает в Боге,
и Бог в нем. То есть любящий уже обожен. Он сам становится Богом по благодати.
Я попыталась остановить
его, мол, что значит любящий, в каком это смысле? Может, в мирском: «Make love
not war» или в католическом — начиталась же я всяких латинских житий, в которых
святые испытывают к Богу какое-то почти эротическое чувство. Одна святая Анжела
чего стоит! Все время тает в сладкой истоме, не может найти себе места от
любовного томления, да что там — сам Крест Христов представляется ей брачным
ложем. «Я же от сладости Его и от скорби об отшествии Его хотела умереть! Могла
я всю себя ввести внутрь Иисуса Христа», — кричит она и при этом в ярости бьет
себя так, что монахиням приходится силой выводить ее из костела...
Я взглянула на Габриэля,
но лицо его было столь чисто и целомудренно, что я устыдилась своему уточнению.
— А кстати, почему ты
оставил католичество? — вдруг спросила я.
Он поморщился, ответил
нехотя, произнес по-русски:
— Ну это совсем другой
мистик, другой аскез.
Замолчал, подыскивая
слова, снова перешел на родной язык:
— Все очень по-мирски:
небо приспособлено к земле и начинает жить по ее законам. Папа становится
наместником Христа. Церковь превращается в государство. Дух подменяется
воображением. Человеческий ум претендует на статус Божественного. Подвижники,
думая, что умерщвляют плоть, лишь распаляют в себе чувственность... Ты знаешь,
что они потеряли уже Европу?
— Кто потерял? —
испугалась я.
— Католики. Европа
уплыла из-под них, и они остались кучкой стоять на маленьком островке. Европа
больше не желает их слушать, не желает их знать. Она говорит: вы — такие же,
как я, — так почему я должна слушать вас? Что знаете вы, чего бы не знала я?
Что есть такого у вас, чего бы не было с избытком и у меня? И если я сейчас
начну вас гнать, кто из вас прольет за Своего Бога кровь? Так где же ваша
любовь? Где же ваша жертва? Кто из вас положит душу свою за ближнего? А какая
любовь без жертвы? Так говорит Европа.
