А католики разводят
руками: но мы ведь так хотели понравиться тебе, слиться с тобой, тебе угодить,
заслужить твою похвалу... А в Православии все не так.
— А как?
— В Православии земля
должна преобразиться в небо, моя Уситва должна вознестись, как Илья-пророк...
Мымрики, посыпав голову пеплом, — просиять, как Небесное Царство. А Троицк —
предстать как собрание херувимов.
Он вдруг замолчал,
почувствовав, что говорит со страстью. Потом прибавил, уже совсем спокойно,
совсем тихо:
— Конечно, и среди
католиков есть прекрасные, самоотверженные люди. Но я говорю о самом принципе,
о самом устроении... Поэтому — это я уже продолжаю свою проповедь, предупредил
Габриэль, — главный вопрос Бога к человеку: «Любишь ли ты Меня? Любишь ли ты
Меня больше, нежели они, другие?» Потому что — если любишь, ты уже со Мною. Уже
ничто не отлучит тебя от любви Моей: мы с тобой едины и потому ты тоже стал
Богом.
Снова замолчал,
сдерживая волнение. И снова заговорил:
— Да, ничто не отлучит —
ни скорбь, ни теснота, ни комфорт, ни гонение, ни благоденствие, ни голод, ни
пир, ни нагота, ни убранство. Потому что ты пребываешь во Мне, и Я — в тебе.
Это, собственно, и есть жизнь, и нет никакой подлинной жизни, кроме этой, кроме
любви... Все прочее — ад, смерть, тление, позор, вонь, деревенский сортир.
Такой словесный гибрид у
него получился — «сортир villageois». К тому же по-французски его мысль звучала
очень легковесно: «Dieu est Amour». Это в сочетании с гранеными стаканами,
початой бутылкой, кривой лавкой и ржавым ножом тянуло на обычный русский
застольный разговор.
— И что, ты здесь, в
Уситве, — полюбил всех? Они хорошо приняли тебя?
Он махнул рукой:
— Это все равно, как они
приняли, это все не то, не о том... Но я — да, полюбил. Иначе зачем я здесь?
Зачем Бог меня сюда посылал? Зачем доверил мне их? Или так — доверил, а я их не
люблю... Он любит, а я говорю — фи, я не люблю. Кто я? Разбойник и вор. Но я —
полюбил! Каждую большую и маленькую бабулья, каждый дедок (это звучало совсем
по-французски: dedoc) здесь полюбил, Бобыля, Мымрики, Лев Толстой, всю
народность, которая называет себя mordva. Потому что понял, как всех любит Бог.
Как же я могу не любить того, кого любит Он?
Меж тем — там, за окнами
избы, начинало что-то твориться, происходить, послышался рев безумной машины с
оторванным глушителем, визг тормозов, мельканье огней, крики людей... Я
плеснула нам еще по глоточку, но он сказал:
— А как же проповедь? Ты
лучше переводи и записывай. Давай сначала. Бог нас любит, как никогда никого
никто. Да, именно так! Потому что именно нам Он благоволил дать Царство,
украсить венцом, заколоть тельца упитанного...
Ну это уж было слишком!
— Не замай! —
послышалось с улицы.
— Стоп, стоп, стоп, —
сказала я, — так не пойдет. Так проповеди не пишут. Во-первых, ни твой дедок,
ни твоя бабулья ничего не поймут. А во-вторых, если и поймут, как ты говоришь,
душой, то сами испугаются — венец, телец... «Эх, куда загнул!» — подумает бабулья,
не поверит. Нет, ты убеди ее чем-нибудь из ее жизни, из ее обихода. Ну вот,
например, любит она своего драчливого петуха, гогочущего гуся...
Хотела еще сказать —
грязного порося...
Но мне не дали довести
до конца эту наглядную, но сомнительную аналогию, — в избу ворвался низенький
лохматый мужик с небольшим горбом. «Бобыль, хозяин», — шепнул мне Габриэль.
— Наполеон, — закричал
тот — посмотри, что там твои христиане творят!
— Что случиль? — вскочил
испуганный Габриэль.
— Да Лexa, сторож твой
церковный, дерябнул самогонки с шофером нашим и давай бузить. Влез в самосвал,
завел его и теперь носится, как оглашенный. Никто не может его остановить.
Собаку уже какую-то придавил. Глушитель, видать, сорвал: носится и ревет,
носится и ревет. Тебя, Гаврила, зовут, чтобы ты их остановил.
Мы выскочили на улицу. Было
уже темно. Габриэль погнался было за самосвалом, помчался в черную даль. Потом
понял, что это бесполезно — гнаться. Лexe же самый интерес был носиться по
деревне и потому он, выезжая из нее на шоссе, тут же круто и разворачивался,
стремясь обратно. И Габриэль стал ждать. Караулить пришлось недолго: раздался
рев, и самосвал с включенным дальним светом ворвался в село, подпрыгивая на
колдобинах. Габриэль встал посреди дороги, поднял руки, требуя остановиться.
Ночной пыльный ветер играл его подрясником, на котором серебрился большой
иерейский крест. И вот Габриэль осенил себя крестным знамением, взялся одною
рукой за крест, а другую, которой имел он власть благословлять и разрешать от
грехов, выставил перед собой, и его ладонь приказывала: именем Господним говорю
тебе — стой! Но безумец мчался, не сбавляя скорости, прямо на него.
— Габриэль, назад! —
заорала я.
Но ему и самому вдруг
показалось: вот оно, все, конец! Славно попутешествовал ты по святой Руси, Поль
Делакруа, пер Габриэль, отец Гавриил, убогий француз, православный иеромонах,
раб Господа своего! Славно попировал ты на Божественной Трапезе Господней!
Много ты видел святых чудес и всяких земных диковин... Жаль только, не все
успел сказать здесь о любви... Но всякому странствию на земле положен предел...
Ибо сказано: «Кая житейская сладость пребывает печали непричастна; кая ли слава
стоит на земли непреложна; вся сени немощнейша, вся соний прелестнейша: единым
мгновением, и сия вся смерть приемлет...»
Чем-то таким на него
вдруг повеяло — из иного мира, жаркой волной...
Но Господь сохранил. В
самый последний момент выхватил его из-под колес, вдохнул силу и легкость
отскочить в сторону, но так, что самосвал задел край развевающегося подрясника
и обдал монаха своими парами, ветрами, гулом, безумием, грязью.
Габриэль, испуганно
улыбаясь, вытер со лба испарину: «Слава Тебе, Господи!», сказал:
— Буду опять ждать
здесь. Каждый раз буду так его останавливать, пока не придет в себя.
И он вновь
перекрестился.
Действительно, минут
через пять вновь послышался рев, и скрежет, и визг. И Габриэль вышел на дорогу,
преграждая путь. Я кинулась к нему:
— Надо прямо на дороге
развести костер! Не поедет же он в огонь.
Но было поздно. Грузовик
уже шарахнул по нам дальним светом, и Габриэль пихнул меня в сторону, сам
сделал в канаву сальто, а самосвал как ни в чем ни бывало лихо понесся дальше.
В сторонке сбились в
кучу притихшие мужички и с интересом наблюдали картину.
— Обидно, — сплюнул один
из них, по-видимому, шофер грузовика. — Только что заправил полный бак. Так что
нечего рассчитывать, что бензин скоро кончится. Все три сотни километров может
так гонять. Истратит весь.
— У тебя что, корова
курит? — спросил у него Бобыль.
— Н-нет, — изумленно
ответил тот.
