— Что-что? — сначала не
поняла я. И вдруг вспомнила, засмеялась. Засмеялся и он, замахав рукой. Потом
сложил пальцы, начертал в воздухе огромное крестное знамение:
— Чтобы ты не блудиль!
Так и стоял на дороге,
глядя мне вслед, пока я не выехала на шоссе.
А между тем на
Свято-Троицкий монастырь стали обрушиваться бесконечные несчастья. За мафиозо
ли, за разгон ли монахов или за что-то еще — Бог весть. То на хоздворе
взбесилась огромная монастырская собака — матерый «кавказец» — и загрызла
насмерть молодого послушника. То в многовековой дуб ударила молния, и вниз
рухнула огромная ветка, придавив садовника монаха Матфея, так что его, всего
переломанного, уложили в монастырский лазарет. То послушник, оказавшийся из
бывших уголовников, ткнул вилкой в бок своего соседа по келье — того самого
старого чекиста, которого отец Филипп привозил к игумену Ерму.
Звучит это, конечно,
очень страшно: бывший уголовник — ткнул вилкой в бок — старому чекисту — в
монастырской келье — ай-ай-ай! Что же это за монастырь!
Но на самом деле этот
грозный уголовник был несчастнейший человек. Угодил он в лагерь по «бытовухе» —
за то, что дал в ухо своему соседу по коммуналке, между прочим, ударнику
рок-группы «Паутина»: тот сидел у себя в комнате и постоянно репетировал на
своих тарелках и барабанах. Все время слышалось его «бум-бах-трах-тарарах». И в
конце концов схлопотал от соседа. А подружка ударника вызвала милицию и
засвидетельствовала факт избиения, еще и навесила на него кражу денег. Вот он и
загремел на три года. А они тем временем выписали его из квартиры,
приватизировали ее и продали. И сами стали менеджерами этой рок-группы. А у
него не осталось ни кола ни двора. По счастью, сидел он в лагере с каким-то верующим
человеком, тот его и привел ко Христу. И он оказался в монастыре.
Вел он жизнь строгую и
подвижническую — почти ничего не ел, не спал, не болтал, все только «да-да» и
«нет-нет». Свою часть кельи занавесил простыней и молился за ней ночами,
отбивая поклоны. Цепью вокруг чресел себя обмотал, по примеру древних
подвижников. Говорил — самое слабое место это у человека: любая дрянь через это
место к нему подход найдет. Но, по духовной неопытности, стал осуждать
нерадивую братию: какие ж они монахи — вон брюхо себе набьют, языки начешут,
спать завалятся — какая ж у них молитва? И подловил его лукавый на этом
осуждении.
Как-то его сосед по
келье — старый чекист — принес в келью четвертинку:
— Помянем мою жену,
Катю-грешницу. Ни литургию по ее душе не могу заказать, ни панихидку, потому
как сама на себя руки наложила. А так — по-свойски, келейно, почему бы не
помянуть: сегодня ровно три года, как ее нет.
А уголовник, как пришел
в монастырь, повторяю, ни капли не пил и жил впроголодь. А чекист ему:
— Ну не фарисействуй так
уж. Сказано — надо душу свою положить за други своя... Понял? Душу! А ты глоток
не можешь сделать по любви к ближнему!
После этого бывший
уголовник сделал-таки глоток. А потом — еще один. А потом еще. Сидел,
размахивал вилкой с соленым огурчиком. А у бывшего чекиста и еще один мерзавчик
обнаружился... Ну и с пьяных глаз попер на бывшего уголовника:
— А ты что для Родины
делал, когда я служил в разведке? Когда немецким коммивояжером притворялся?
Когда шкурой рисковал, пробираясь в тылы врага? Ты на зоне грелся? У параши
отлеживался?
Вот и схлопотал. Сбросил
бывший уголовник с вилки огурчик да как ткнул ею в жилистый чекистский бок, —
вилка аж погнулась, алюминиевая, хлипкая.
А старый чекист как
заорет... На крик сбежались послушники, а Дионисий так даже подушкой стал
вразумлять бывшего уголовника. А тот уже и сам сидит ревет в три ручья:
— Братия, простите меня,
бес попутал! Это мне за то, что я вас осуждал! Только не сдавайте меня ментам!
Сдать — не сдали, но
наместнику кто-то донес. И он устроил громкое разбирательство, так что история
эта получила огласку вне монастырских стен.
Чтобы хоть на кого-то
перевалить ответственность, наместник Платон влепил выговор иеромонаху Иустину
— тот был духовником уголовника: «Как не предусмотрел?» А кроме того — «Каким
образом оказался в чужой келье?» — наложил на Дионисия епитимью: ухаживать за
больными чернецами в лазарете — мыть пол, выносить горшки.
Ну и хорошо. Там
схимники лежат, немощные по плоти да полные духовных историй. Один все про
апостолов рассуждал:
— Апостолы за Христом
ходили, а ведь какие были еще несмысленные, дурные. Все сомневались, роптали,
хотели раны Христовы руками потрогать... Иуда вообще продал Господа за тридцать
сребреников, Петр от Него трижды отрекся, и все покинули своего Учителя еще в
Гефсиманском саду. Грешные люди, простецы, мытари, рыбари... И что? Все, кроме
предателя, покаялись, всем Господь дал силы пострадать за Него, всех спас, всех
приблизил к Себе в Царстве Небесном. Вот и на нас, наверное, смотрят миряне,
говорят меж собой: что такое эти монахи? Едят, пьют, суетятся, ссорятся, —
какой в них прок? Чем же они лучше нас? Почему это Господь их так любит, почему
это Он их слушает, освящает их Духом Святым?
— Да, вот именно,
почему, за что? — неожиданно спрашивал Дионисий.
— За одно лишь твердое
произволение Ему служить. Он позвал — ты пошел, не раздумывая. За то, что хотя
бы раз в жизни имел решимость бесповоротно отказаться от мира ради Него. А там
дальше — всякое с монахом может произойти: крутит его, вертит, трясет, мнет,
гнет, ломает... Но если случится пасть — так сразу восстань и иди опять за
Христом. Опять падешь — снова восстань. А снова падешь — опять восстань. А без
этой решимости мы, монахи, кто? Так только — хорошие ребята, холостяки...
Подолгу сидел Дионисий
при этом схимнике, воздыхал:
— Самое большое чудо
состоит в том, что как бы христиане самыми хитрейшими способами ни пытались
уничтожить Церковь, она — живет!
Потом монах Матфей его
переманил. То все лежал, прильнув к радио, особенно его поразило пение
скороговоркой, рэп. Он долго слушал, слушал, качая головой и ухмыляясь в
бороду, наконец, пригласил и Дионисия, с уважением поясняя: «Дывись. Як пацаны
балакають. Размовляють гарно». И вдруг решил, чтобы зря не терять время,
обучить его китайскому языку — все равно хлопец без дела.
Китайский же язык отец
Матфей осваивал когда-то в условиях пограничной службы на советско-китайской
границе. Ему приходилось тогда часто ездить к китайцам и принимать их у себя,
потому что на границе тоже шла нормальная жизнь: обмен товаров, перебежчиков и
даже рыбацких лодок, заплывших в неположенные места.
Почему-то те два-три
десятка слов, которыми располагал отец Матфей, настолько пришлись ему по
сердцу, что он с любовью повторял их и в дни своей монашеской жизни.
— Ну що таке — янь? — спрашивал
он Дионисия.
— Не знаю, — с улыбкой
признавался Дионисий.
— Це — тютюн.
