Мы с Джо сидели за три стола от них и еще ковырялись со своими омарами ньюберг
[256]
, хотя принялись уже за третью бутылку йоханнесбургского рислинга. Я сказал Джо, что он был прав: холодное вино приносит облегчение обгорелой голове и снаружи и внутри. Я не упомянул о главном облегчении – что мне не придется встретиться с моим былым наставником. Я был не разочарован, а даже доволен. Эту деталь я счел знаменательной. Если полагаешь, что тебе не обязаны, то и ты ничем не обязан. В новообретенной мудрости я откинулся на спинку с моим охлажденным рислингом, дабы насладиться покоем, какого не знал уже столько месяцев. К черту психов, и к лешему героев. Что касается меня, замена на пальцевую арфу – это то, что доктор прописал.
Но когда Дадли встал, взял микрофон и принялся пышно представлять великого человека, который выступит перед нами, я засомневался, что его предупредили о замене.
– Легенда! – распинался он. – Звезда, равная Зигмунду Фрейду по величине, Вильгельму Райху по яркости, Карлу Юнгу по историческому блеску. Столп огненный, горевший еще до того, как большинство из нас родились, и до сих пор числящийся в «Кто есть кто» журнала «Сайколоджи тудэй»! До сих пор считающийся гигантом сегодняшней науки – гигантом!
Под это описание как будто не подходил доктор Туктер с его дредами, и даже сам пальцевый арфист недоуменно хмурился, глядя на ведущего. Все, сидевшие за главным столом, с удивлением повернулись к Дадли. Но их удивление было ничто по сравнению с моим. Когда докладчик выкатился из занавешенных кулис, я увидел безволосого карлика с «Поездки в небе».
Высокая блондинка медсестра переоделась из форменной одежды в вечернее платье, а пациент ее был все в тех же темных очках, мятой рубашке и штанах, как будто никогда не покидал инвалидного кресла. Под нерешительные аплодисменты она выкатила его на подиум и, убедившись, что он держится крепко, увезла кресло. Он стоял под софитом, кивая и качаясь.
Он был не только безволос, но отчасти и безлик. Край верхней губы и большая часть нижней были удалены, и шрам замазан телесного цвета гримом. Вот почему днем он показался мне долгожителем с синдромом Дауна. И без шляпы флоридское солнце обожгло его голову еще ярче, чем мою. Он весь алел, словно покрыт был светоотражающей краской – весь, кроме замазанного шрама. Этот участок размером в ладонь казался единственным островком живой плоти на шаре из синтетической кожи – а не наоборот. Рукоплескания смолкли; прошла долгая минута, прежде чем он прочистил горло и заговорил.
– «Кто есть кто», – ворчливо произнес он, качая головой. – Das ist mir scheissegal
[257]
, кто есть кто. – Потом чуть повысил голос – Вас это занимает, да? Кто был, кто есть, кто будет кто в следующем сезоне, когда опубликуют список?
Акцент стал сильнее, речь прерывистее. Прежнего звучного инструмента уже никогда не будет, но что-то о нем напоминало.
– Может быть, займемся тем, кто прав? Der Зигги Фрейд? С его интересными теориями? Вроде той, что анальные задержки перерастают в навязчивое повторение и становятся причиной своего рода блокады, которую он назвал петрификацией? Und как эту блокаду можно снять с помощью психоанализа вместо касторки. Прошу вас, коллеги, будем говорить начистоту, как доктор с доктором. Все мы наблюдали применение этих теорий. Пусть они интересны, но в психиатрической палате совершенно бесполезны практически. Касторка была бы эффективнее, и от Зигмунда было бы больше пользы, если бы он зарабатывал на жизнь романами. Романтический идеал может быть полезен в мире беллетристики; в мире медицины – никогда. Und все мы здесь медики, ja? Мы обязаны отличать медицину от беллетристики. Мы обязаны знать, что есть психологический результат, а что – психологическая мыльная опера, как бы ни огорчителен был первый и ни увлекательна последняя. Вы не хуже моего знаете, кто есть кто и что чего стоит, поэтому должны были догадаться, что я скажу вам сейчас: Зигмунд Фрейд, невротик, романтик, кокаинист, был шарлатаном!
Сказав это, он громко хлопнул по кафедре. Если бы он назвал Альберта Швейцера нацистом и выстрелил в потолок из парабеллума, аудитория и то не была бы потрясена сильнее. Он водил черными очками по залу, пока атмосфера не успокоилась.
– Старый мечтатель Карл Юнг с его мандалой в сахарной пудре? Вилли Райх, обучающий оргазму по правилам? Все – шарлатаны. Да, они были очень хорошими писателями, очень занимательными. Но если ты лесоруб, скажем, и покупаешь пилу – какая разница, занимательно ли описывает ее изготовитель. Если она плохо пилит, это плохая пила. И ты, пильщик, должен первым распознать обман: она пилит криво! Неси ее обратно к продавцу, рисуй на ней закат, брось ее в реку – только не всучивай кривой лес заказчику!
Он умолк и протянул вниз руку, чтобы взять скомканную салфетку доктора Туктера. Потом, наклонив голову, вытер блестевшую от пота шею. Подождал, пока успокоится дыхание, и тогда снова посмотрел в зал.
– Кроме того, вы плохие лесорубы не только потому, что вложились в плохую пилу. Вы боитесь войти в лес. Предпочитаете придумать дерево, подходящее под вашу теорию, и спилить эту выдумку. Вы не можете без страха посмотреть на лес. Не можете без страха взглянуть на подлинные корни безумия в вашем мире. Язвы видите, но не можете их лечить. Наверное, можете облегчить боль, но не можете подавить инфекцию. Вы не можете даже найти занозу! Und so, – он укоризненно поднял плечи, – по этой причине я и прилетел, чтобы выступить сегодня перед вами, здесь, в самом средоточии гноящейся американской мечты: чтобы указать вам на эту занозу. Мисс Нихшвандер?
Она уже выкатывала черную доску. Установив ее за кафедрой, она вынула из обшитой стразами сумочки мел и дала боссу. Он подождал, когда она скроется сбоку за занавесом, и повернулся к нам.
– Хорошо, прошу немного внимания. – Рука провела мелом по черному прямоугольнику. – Объясняю один раз.
Это был тот же набросок с комментариями, что и десять лет назад, только поострее преподнесенный. Я улыбнулся, подумав о тех, кто ожидал беззубого шамканья. Старый волк был покалечен и шелудив, но хватки не потерял. Рассказ о Джеймсе Клерке Максвелле и законах термодинамики был подробнее, рисунок – более детальным. Демон обзавелся рожками и весьма наглым оскалом. И швы в концепции были спрятаны так изобретательно, что он мог перемещать метафору как угодно, от машины к современному сознанию, от тепла и холода к добру и злу с ловкостью фокусника.
– Во времена Максвелла эту проблему недоступности энергии понимали всего несколько человек. Уильям Томсон, лорд Кельвин; Иммануил Клаузиус. Клаузиус, вероятно, понимал лучше всех, он писал, что, хотя энергия Вселенной постоянна, энтропия все время растет. Тогда понимала только горстка самых умных. Сегодня это начинает сознавать любой неграмотный тупица с автомобилем; видя, как растет цена на бензин, он чувствует, что его мир становится чуть более скудным и чуть более безумным. Так что и вы, образованные врачи, должны это чувствовать. Кому, как не вам, должны быть видны признаки. Ваши журналы должны отражать тенденцию: растет нехватка энергии, и растет число пациентов в ваших учреждениях. Что показывает ваша новейшая статистика? На протяжении своей жизни каждый пятый американец в то или иное время будет лечиться от душевной болезни. Что? Мне послышалось, кто-то сказал: каждый четвертый? Понимаете? Вы уже не благородные попечители какого-то занятного Бедлама, демонстрирующего дурачков, некогда считавшихся редкостью. Вы охранники на стене, внутри которой множатся миллионы. Через десять лет это будет каждый третий, через тридцать – каждый. Миллионы и миллионы, и вдобавок за ветхими стенами.
