Весь остаток того слякотного дня я дрожал от холода, орудовал лопатой и думал, что, вот если б взял и утром сунул руку в корову, днем бы точно не рыл ей этот чертов котлован. Пока я рыл, а теленок ревел, коровы – одна за другой – подходили к изгороди, разглядывали, что тут происходит: но не на усопшую свою сестру смотрели, которая для них уже мало чем отличалась от той грязи, которой я ее заваливал, а пялились на новорожденное чудо. И пока они так глазели, было заметно: они с напругой возвращаются по длинному темному туннелю зимней памяти и что-то припоминают. Плач этого малыша дергал их воспоминания за вымя, выдаивал млечные отголоски времен поярче, дней подлиннее, когда опять был клевер, светило солнце, было тепло, что-то рождалось – снова жизнь.
Не успел тот чумазый день окончательно измараться до полной темноты, мои коровы уже телились вовсю: жалкое отчаяние не ослабило их, напротив – укрепило торжествующей уверенностью. Авенезер отелилась быстро и решила, что будет еще. Нам удалось подсунуть ей Шлюшкиного сиротку; в ликовании своем Авенезер ни на миг не усомнилась, что родила двойню. Наутро я уже не мог отличить его ни от его сводного братца, ни от прочих кудряволобых телят, что весь день выскакивали на свет черной бесперебойной чередой.
Пока у нас тут колобродило все это материнство, отец с поля даже не заглядывал. Когда отелилась последняя корова, я вышел и увидел его в дальнем углу, возле соседской ограды. Добрался я до него, когда в варенье туч проглянуло солнце. Он робко выслушал извинения и поздравления и повернулся ко мне спиной – насладиться пучком люцерны, который я ему принес. Где-то еще заревело, и я заметил двух соседских голштинок с новенькими черными младенцами, а на поле соседа моего соседа, где гуляли дорогостоящие рыжие девонки, тоже, будто выводок сверчков, скакало на солнышке потомство Абдула.
– Абдул, ну ты и вдул, ей-богу!
Отрицать он не стал – только чавкал себе, невинный, как алтарный служка; да и не хвалился своими достижениями. Не в его стиле.
Времена года катили дальше. Стадо наше вскоре удвоилось, затем прибавилось еще. Мы оскопляли новорожденных бычков, ели откормленных волов, а телок приберегали на то время, когда даже я начну соображать и наконец осуществлю мечту о молочной ферме. Стадо росло и постепенно чернело. Уже больше двух третей было черно на три четверти – с легкой примесью гернзейских, джерсийских и орегонских монголок. Абдул раздался и огрубел, однако манер алтарного служки не утратил; никогда не бодался, не наскакивал на телушку, демонстрируя грубую силу, как это у них водится, отчего и пошло выражение «быковать».
Никто никогда не видел, как он одерживает свои победы; пользуясь преимуществами естественного камуфляжа, для ухаживаний он выбирал темноту. Если полунощные брачные игры заводили его за ограду-другую, возвращался он обычно до зари; а если не возвращался, нам, кто за ним приходил, всегда являл только мягкую покорность. Когда при мне чело его гневно хмурилось, злость эта обращалась не на человека, а на быка, который обслуживал стадо Тори через дорогу, – старого бахвала-херефорда. И легко понять из-за чего. После всякого приходования какой-нибудь сонной телушки средь бела дня этот неотесанный старый хер считал своим долгом парадировать взад-вперед вдоль своей ограды и хвастливо реветь через дорогу нашему молодому ангусу. Абдул никогда ему не отвечал; стоило Старому Бахвалу завестись, Абдул разворачивался и шел к болоту.
Наконец Бетси стала беспокоить численность нашего стада и размеры некоторых дочек Абдула. Они и так уже «входили в тот самый возраст» (как отмечал гадкий соседский бык всякий раз, когда девственные дщери Абдула паслись неподалеку) и уже запросто способны были к кровосмешению. Лично я не считал, что Абдул опустится до инцеста, но кому ж охота рисковать с бестолковой телятиной?
– Что тут можно сделать? – спросил я Бетси.
Мы шли вдоль ограды, оглядывая наших подопечных. Через дорогу бык Тори шел за нами, пыхтя некую новую диатрибу.
– Посадить Абдула в загон, или продать с аукциона, или просто продать, или…
Она умолкла – ее заглушил старый хер. Когда филиппика его стихла снова, я уточнил:
– Или что?
– Или съесть.
– Абдула? Я не хочу есть Абдула. Это как Стюарта съесть.
– Тогда посадить в загон. Так и полагается вообще-то держать племенных быков…
– В загон мне его тоже не хочется. Чтоб бык Тори не злорадствовал.
– Тогда продать или обменять. Я пошлю объявление в газету.
Мы обнаружили, что все хотят меняться только охотничьими ружьями или мотоциклами. А деньги нам предлагали не добрые животноводы, а местные закусочные, желавшие котлет подешевле.
Прошел месяц – от наших объяв никакой отдачи, а после того как мы всю ночь помогали нашему восточному соседу Хоку разлучить Абдула с полудюжиной шаролезок, которых Хок только что купил, я решил испробовать загон.
Шпалу вкопали опять, балки заменили, но после Гамбургера этот клочок никто не занимал. Абдул вошел в загон, не вякнув. К моему удивлению, в воротца, куда Гамбургер проходил свободно, Абдулу пришлось втискиваться.
– Абдул, старина, ты уже взрослый и должен понимать суровую правду жизни, – сказал я, запирая за ним ворота. – В ней не только свободная любовь и забавы.
Абдул ничего мне на это не ответил – он жевал зеленые яблоки из ведра, которым я его приманивал. Зато быку Тори через дорогу было что сказать насчет заточения соперника. Вел он себя кошмарно. Весь остаток дня изводил Абдула, мыча намеки и скабрезности. Когда я ложился спать, херефорд дошел уже до прямых расистских выпадов. Я дал себе слово как-нибудь на днях перемолвиться словцом-другим со стариком Тори насчет его животины.
Но старик Тори меня опередил. Спозаранку он был уже тут как тут – тарабанил мне в окно парадной двери кремнями своих костяшек.
– Твой бык, а? Твой чер-чер-чертов черный бычара? – Рубашки на старике не было, сам он неистово трясся – как от утренней прохлады, так и распаленный некой яростью, пока еще не нашедшей выхода. – Ты его продал или он еще у тебя, шкажи-ка ты мне!
Тори – старый беззубый ветеран восьмидесяти с лишком боевых лет сельского хозяйствования, лицо у него – как у изголодавшейся норки, да и размера он того же. Говорят, однажды он вышел на пару калифорнийских охотников, которые в погоне за дикими утками забрели в заболоченный овраг на его участке, и отругал их так прежестоко, что одного охотника хватил сердечный приступ. А теперь я смотрел, как он весь сотрясается и плюется у меня на крыльце, беззубый, задрипанный, в одном комбезе и без рубашки, и боялся, что его кровяному давлению пришла пора дерябнуть. Как можно спокойнее я ответил, что да, вообще-то Абдул еще у меня.
– Если хочешь на него поглядеть, он в загоне…
– Да чер-черта ж два в жагоне! Он еще жатемно ко мне на поле припершя, ворота пошнощил, ограды и вообще накуролещил. А теперь ш моим быком шхватилщя – нашмерть прям!
Я сказал старику, что сразу же отправляюсь за нарушителем, вот только оденусь и подыму детишек, чтоб помогли. Извинился за беспокойство, и старик Тори немножко остыл.
