Он снова взобрался на крышу и нырнул. На этот раз – молча. Вода скрыла его. Квистон просунул руку в мою.
– Перси сказал, у него зубы как у акулы и шкура как у носорога. Может, просто выдумал.
– Перси никогда не был надежным источником.
Мы, щурясь, смотрели на воду, ожидая сигнала. Ничего, кроме слабого никелевого колыхания. Квистон сжал мою ладонь. Наконец Перси вырвался на поверхность.
– Наверное, глубже, чем я думал, – пропыхтел он, выползая на берег.
– Пруд глубокий, Перси.
– Я знал, что ты выдумываешь, – с облегчением сказал Квистон.
Перси покраснел и сунул кулак ему под нос.
– А вот это видал? Свяжешься с Персом, получишь перцу.
– Спокойно, Перси. Не кипятись. Идите, ребята, на мелкий конец, на головастиков поохотитесь.
– Ага, пошли! – Квистона не очень привлекала темная вода под насосной – даже без чудищ. – На головастиков в рогозе!
– Я на головастиков не охочусь, – сердито объявил Перси и полез по лестнице.
Он сорвал очки и отшвырнул, словно они были причиной неудачи. Вдохнул и прыгнул. Вода взлетела, поколыхалась и замерла. Я влез наверх, чтобы смотреть не под косым углом. Непроницаема, как листовая сталь. Квистон окликнул снизу:
– Пап?..
Я смотрел на воду. Перси не всплывал. Я собрался уже нырнуть за ним, но тут его лицо появилось на поверхности.
Он полежал на спине, работая ногами, потом поплыл к берегу.
– Ничего, Перси! – крикнул Квистон. – Я тебе верю. Мы верим, правда, папа?
– Конечно. Там может быть что угодно – утонувший сук, шезлонг, тот, что Калеб бросил прошлой осенью…
Перси отверг протянутую руку Квистона и выполз по илистому берегу на траву.
– Никакой не сук. И не шезлонг. Может, и не чудовище, но никакая там не мебель. Идите на фиг!
Он обхватил колени и поежился. Квистон посмотрел на меня снизу.
– Ладно, ладно. Посмотрю, – сказал я, и ребята радостно закричали.
Я снял часы, бросил их Квистону и поднялся на высокий край крыши. Зацепился пальцами ног за край фанеры, крытой рубероидом, и начал дышать. Я чувствовал, как кровь насыщается кислородом. Мальчишка не знал этого приема опытных ныряльщиков. Кроме того, он выпрыгивал слишком далеко и входил в воду не вертикально. Я войду чище… еще три вдоха, пригнуться, прыгнуть как можно выше и сложиться.
Но уже в прыжке я переменил намерение.
Прыжки в воду не мой конек. Попрыгать мне довелось только в тот год, когда отец служил на Мейр-Айленде, а мы учились в Бойес-Хот-Спрингсе. Бадди и я были в возрасте Перси и Квистона. Друг отца, отставной боцман, после школы учил нас прыгать с трамплина. Бадди научился прилично делать полтора оборота. У меня не пошло дальше «обратной ласточки» – прыжка с вращением назад, когда ты прыгаешь, выбрасываешь ноги вперед, откидываешься в воздухе назад и летишь животом близко к трамплину. Это выглядит опаснее, чем есть на самом деле.
Надо только выпрыгнуть подальше.
И, оторвавшись от крыши, я понял, что прыгнул довольно далеко. Я был в восторге от своих мышц, способных на такой далекий и высокий прыжок, и, решив, что будущее – вот оно, настало, сделал «ласточку».
Впервые за двадцать с лишним лет. Но все происходило в замедленном времени – я успевал вспомнить все движения и правильно их выполнить. С томной грацией я лег в воздухе навзничь, раскинув руки и выгнув грудь и живот к изумленному небу. Это было чудесно. Надо мной кружили голуби, восхищенно воркуя. «Сыновья пионеров» завели следующую балладу: «И выехал старый ковбой…» Ветер обвевал мою шею и подмышки, солнце грело бедра, пахло скворчащим мясом – и все это в ленивом сибаритстве, невесомом парении. А потом, где-то под этими земными ощущениями или позади них, далекие и в то же время тревожно внятные, послышались иные звуки, которым предстояло длиться и нарастать на протяжении всего этого ужасного остатка дня и вечера. Это не был знакомый вой обезглавленной ведьмы, какой слышишь на отходняке после пейота, и не многоголосые споры ангелов с чертями, какие порождает ЛСД. То звуки просто неземные. А здесь – слова не подобрать – ледяное шипение иссякающей энергии, мрачный скрип пустоты, трущейся о другую, как скрипят друг о друга воздушные шары. Не давай ему пугать себя, он сказал, освободись, пой вместе с ним – и я запел себе: «О, слушай, как энтропия шипит…»
И я освобожденно падал с неба.
Я наклонился назад, пролетая мимо края крыши и врезался в зеркальную воду. Тело мое стало безупречным, почти фантастическим в своем совершенстве, как у Тарзана в старых комиксах, где каждый мускул прорисован четко, или как у Дока Сэвиджа
[126]
после четырехлетних исступленных тренировок. Вода пела вокруг меня, становилась темной и холодной. Я не тревожился. Не удивлялся тому, что погружаюсь без всяких усилий – нырок продолжался без трения, – и не изумился тому, что мои руки сразу ткнулись в зубастую нежить на дне пруда. Казалось совершенно естественным, что я направился прямо к ней, как стрелка компаса к полюсу…
– Здорово, Ужасный. Извини, что не могу оставить тебя в покое, но кто-нибудь из мелких может попасться тебе в зубы.
…схватил его за нижнюю челюсть и…
Я знал, что это. Двухсотлитровая бочка из-под топлива, которую мы с М'келой упустили одним психоделическим летом шесть годков назад. Мы делали в ней азотное удобрение и пускали газ через нарезную втулку и шланг под воду, чтобы собирать пузыри в пластиковые мешки. Пытались изготовить веселящий газ. Возни было много, но процесс шел хорошо, настолько, что вся фабрика – М'кела, я, шланг, бочка, газовая плитка – с брызгами, криками и шипением свалилась в воду.
Плитку мы спасли, но бочку поймать не успели. Бочка, по-видимому, встала наклонно, пастью книзу – в углу остался воздушный мешок, и она сидела во тьме, все так же косо, словно на корточках. А ухватился я, должно быть, за ржавую закраину как раз под воздушным мешком.
Я сильно заработал ногами и одной рукой, устремившись к смутной зелени наверху. Почувствовал, как мои мощные гребки одолели тупую инерцию бочки и она нехотя освободилась от хватки ила. Почувствовал ее тупое возмущение оттого, что ее выдернули из берлоги и ее монструозное существование прервано железной рукой и отважным сердцем Тарзана. Вдруг она отяжелела – наклонившись и протестующе отрыгнув воздух. Но раззадорившиеся мои мускулы не дрогнули. Гребок за гребком я тащил чертову штуку к свету. Все выше, выше. И выше.
Покуда отважное сердце не застучало о клетку в панике. И железная рука уже не держала гадину: гадина держала руку.
Выпустив воздух и потеряв плавучесть, она впилась ржавыми зубьями в мою ладонь. Если отпустить ее сейчас, не поставив на дно, эти зубья, уходя, продерут мне ладонь. Оставалось только держать, и грести изо всех сил, и слушать этот тревожный стук, все более громкий.
