– Акакже особая служба мисс преподобной Полл? А пончики и трио «Сумеречные башни»? Миссис Уиттиер, да вы не иначе бредите!
Тут я ей и выложила – и что на другую службу пойду, и что вместо волглых этих пончиков есть буду фантастический торт. Только вот про «Звенящую медь» мне духу не хватило сказать. У нее глаза эти и так из красных позеленели, что твой светофор. За все полтора года, что она по соседству со мной прожила, к ней-то в гости снаружи наверняка одни Свидетели Иеговы заглядывали. Я грю:
– Так и есть, мисс Луг, – бии-режу я, а теперь вот пойду и хорошенько в ванне попарюсь с «Сардо», а не то лопну просто от бреда. – Поэтому, дескать, пусть она меня, пожалуйста, пы-ростит, – и, ни слова ей больше не говоря, павой поплыла в ванную.
Нет, мне мисс Луг вообще-то нравится. Мы много лет с ней в одну церковь ходили и прекрасно себе ладили, вот только она держится немножко заносчиво. Я так думаю – это оттого, что она Луг из тех Лугов, которые «Песок и гравий Лугов», из богатой и старой орегонской семьи, в Юджине это очень высшее общество. И лишь когда Городская Реконструкция вынудила ее переехать вслед за мной в «Башни» – лишь тогда я поняла, что она за одинокая душа. И завистливая… вообще терпеть не может, как люди надо мной квохчут. Так, говорит, сюсюкают, будто я одна во всем доме. А я ей всегда отвечаю: ой, да я прямо и не знаю, но я так рада, что людям по нраву. Ну, грит она, это я им должна быть по нраву; я никогда ничего такого не делала, чтоб им не нравиться! Я грю: так а я ж просто со всеми стараюсь полюбезнее, – а она отвечает: ага, только вы с ними слишком уж любезная, восторженная вся какая-то, и с добрыми, и со злыми; если со мной хотят дружить лишь потому, что я слишком восторженная, мне такие друзья ни к чему. Я-то вообще с людьми не церемонюсь, на самом деле, но грю ей: ну да, коли друзей себе заводишь, так заводятся они от того, что любишь своего соседа, а не ведешь себя так все время, будто его осуждаешь. А кроме того, я ни разу никого не встречала, кроме добрых, кажись, людей, как только в середку к ним заглянешь поглубже. А она мне грит: ну, покрутись вы с мое, так и небо с овчинку покажется; что-нибудь как станется, так и поймете, что есть люди, которые до самых печенок прогнили!
– Вот тогда, – грит, – и поглядим на эти ваши сюси-пуси, возлюби-свойво-соседа.
Несчастная старая жаба – ну и чего еще она от мира хотела с такими-то взглядами? Как Папаня говорил: все дело в том, как губки складываешь. Ох батюшки, я даже не знаю. Чуть погодя я ей покричала, что у меня во «Фриджидэре» бутылка холодного вина.
Ванну себе я налила – да с таким паром, что еле выдержишь, – и залезла. «Звенящая медь»! В последний и, само собой, единственный раз, когда мне свезло их услышать – это после того, как Лина из дому уехала за Дэниэла выходить. Я тогда так затосковала, что Эмерсон меня обратно в Арканзас отправил с семейством повидаться, а на обратном пути через Колорадо завез на Пасхальную Заутреню в «Сад богов», где все семейство Мед блистало ярче всех. Потом уж Эмери стал Диаконом Эмерсоном Торо Уиттиером и на кучу всяких религиозных сборищ ездил. Я обычно с ним просилась не ездить: отговаривалась, мол, кому-то ж надо и за фермой присматривать. Адом сгорел, мы в город перебрались – у меня и другие отговорки находились. Например, Эмерсон так неуверенно водит машину, что меня икота одолевает. Истинная правда. Только дело-то не только в них, в машинах то есть. В чем угодно, что снует вокруг да кувырком – то туда, то сюда: поезда, автобусы, аэропланы, куда ни глянь. Вот сидят мои законоведы прям сию минуту и говорят мне: я в месяц теряю шестьдесят пять долларов на бензин уже тем, что все не могу собраться и съездить в Литтл-Рок кой-какие бумаги лично подписать. Но вот не знаю. «Посмотрите на лилии, – говорю, – не трудятся»
[219]
, и, кстати, слышу – дверца моего «Фриджидэра» хлопнула, поскольку мисс Луг у себя в комнате дуться перестала, потом крышка конфетницы моей хрустальной брякнула, потом телевидение опять включилось. Бедная старая жаба. Когда я наконец вся выполоскалась и в халате выхожу, оно еще орет. А мисс Луг нету – как нету и конфет почти всех, что я детишкам на ферме отвезти собиралась, и всего «Энни Гринспрингз».
Транспорт я свой признала, как только он угол обогнул на стоянку. Даже восемнадцатью этажами ниже и не успела я бинокля достать, ошибиться никак нельзя – большущий автобус, весь хромом сверкает и белым блестит, а на боку здоровенные пурпурные штуковины намалеваны в виде летящего креста. А как я резкость навела, гляжу – а это птицы, красивые пурпурные птицы. Развернулся он и остановился там, где Только Автобусам, да передние двери раскрыл. Вижу – первым выходит внук мой, его сразу признаешь, у него лоб лысый и блестит: вот еще тебе дедова черточка.
Потом за ним следом из дверей задком трясет этот языкастый пельмень из Лос-Анджелеса по имени Отис Коун. Отис – это такой хлюздя-переросток, он из всей шарашки моего внука один никогда мне не нравился. Вот, к примеру, сейчас стоит и на «Башни» так смотрит, будто собирается их купить. На нем шапчонка черная, круглая, а на круп себе он ремень прицепил с ножнами. Потом здоровую длинную саблю из них вытащил и давай над головою вертеть, чтоб все видели. Одно хорошее про Отиса могу сказать: он всегда к себе в Южную Калифорнию возвращается, как только у нас дожди зарядят по осени, и сидит там, пока не перестанут. А это, кстати сказать, почти весь год, слава те Господи. Гляжу я, как он вокруг Девлина с этой сабелькой выхаживает, и говорю себе: а-га-а, вот, стало быть, от кого у меня трясучка по телефону-то была!
Потом еще один парень вылезает. Здоровый такой, от макушки до пяток в белое завернут, вроде как араб. Ну и видок у него! Я в бинокль глаза щурю, узнать пытаюсь, а у него лицо все вихрится. Да и вообще он будто весь обернут в какой-то медленный вихрь. Выходит из этого автобуса и давай плавать – вроде как движется и быстро, и медленно одновременно, то в воздух воспарит, когда к кому-нибудь назад потянется, а потом снова обертывается – и, опустившись наземь, цветочком весь раскрывается. Я пригляделась – а с ним детка, тоже в белом весь, только штанишки у него короткие и рубашонка, а на голове ничего нету. Ясно мне тогда стало, что они оба – черной расы. Парняга мальчонку себе на плечо посадил и пошел за Отисом и его сабелькой и за моим лобастым внуком в дом, и с глаз они моих скрылись. Но можете ж себе вообразить: сидит мисс Процветс, медсестра наша и регистраторша, и шею тянет из-за «Органического садоводства», а остальные, кто по вестибюлю валандается обычно, тоже головы от своих игр подымают, ну и так далее. Да там даже шашкой никто не двинет.
Я только-только последнюю заколку из волос вынуть успела – стучат два раза в дверь, быстро так, потом опять раз, за ним еще два.
– Пыстро фпусти менья, Варушка, – наш след фсяльи! Ми толшны распылить пленку!
Это, само собой, недоумок Отис. Страшно подумать, что произошло бы, ошибись он дверью и отмочи такую шуточку с мистером Файрстоуном. Я открыла, насколько цепочка позволила, и только тут увидела – сабля-то театральная, деревянная, серебрином покрашенная. На Отисе штаны мешковатые все заплатанные, а ширинка даже не застегнута.
