Нет — потому что имелся отвратительно очевидный, вполне земной и зримый, прямо там, в Ваконде, в том году, явный виновник всех городских горестей и напастей. Тот проклятый упрямец за рекой — и никто иной! И дождь — это одно дело, и с погодой-то не поспоришь, разве что побранишь, а Хэнк Стэмпер — это совсем другой коленкор! И можно винить Длань Господню, в те годы, когда она так туго стягивает удавку стужи, наброшенную на леса, что и все платежные каналы пережимает; и можно винить порывы ветра, когда никто иной никуда не порывается и не нарывается… но когда рука, придушившая ваш доход, — рука Хэнка Стэмпера, и вы отлично знаете, что это его пальцы разрывают в клочья ваше благополучие — весьма затруднительно валить свои беды на кого-то еще!
И того труднее — лечь и покемарить, когда гуси над головой упрямо курлычут-талдычат: «Мороз на пороге, и надо уже что-то делать с этой недоброй рукой!..»
Уиллард Эгглстон уже что-то решил, все так, только он не говорит, что именно. Наконец он закрывает билетное окошко, выключает подсветку козырька, велит киномеханику сворачиваться и поднимается по лестнице на галерку, известить одинокую юную парочку об окончании картины. В фойе он надевает плащ и калоши, берет зонтик и выходит под дождь. Гуси вновь напоминают ему о той тайне, что он никому не раскрывает, и он с минуту стоит, с грустью смотрит в окошко прачечной, прилипшей к синематографу, мечтая вновь узреть там, как некогда, верную свою наперсницу (хоть он и не смог бы ей рассказать). Ох уж эти дни тайн, славные годы — до того, как в его жизнь ворвались автоматические стиральные машины и перемололи ее своими барабанами. До того, как жена с шурином втянули его в авантюру с покупкой синематографа, по «незыблемым, как сама недвижимость, резонам благоразумия, Уиллард; здание — рядом, а эти новые автоматы ведь не такого внимания к себе требуют, правда?»
Вспоминал он это со смехом. Сейчас бы, думал он, лаская пальцами родную стеклянную дверь прачечной, я бы, наверное, не поддался. Как бы ни убедительно звучало. Теперь он знал истинные «незыблемые» резоны для сделки. Шурину попросту нужно было пристроить куда-то никчемную недвижимость, а жена попросту хотела пристроить куда-то Уилларда. На десятом году супружества ее вдруг загрызли подозрения касательно тех ночей, что он проводил в прачечной с Молли Оушен — «с этим черным обмылком, который ты величаешь „ассистенткой“. В чем это она тебе там ассистирует, хотелось бы знать, до самого рассвета?».
«Мы с Молошей просто сортируем вещи, разговариваем…»
«Молоша? Молоша? А может, „Смоляша“ — больше подошло бы?»
Забавно, подумал Уиллард: ведь это как раз супруга первой прозвала девчушку «Молошей» — больше, наверное, в насмешку над нежным возрастом и бесплотным сложением работницы, нежели перевирая имя. Он-то прежде звал ее не иначе, как «мисс Оушен», да и в голову не приходило ему трепаться с девчонкой поздними трудовыми ночами, покуда жена не обвинила его в том. Теперь он жалел, что не обвинила куда раньше, и во много, много большем. Он с печалью оглядывался на потерянные годы, когда Молоша была для него лишь тощей негритяночкой, локти, да коленки, да зубы… и как он мог ее не замечать, покуда жена не ткнула носом?
«Я от этого устала, понимаешь? Думаешь, не знаю, что там творится на грудах грязного шмотья?»
Видимо, именно потому, что супруга так напирала на свою роль обманутой и оскорбленной, он решил сыграть в подкаблучника, не перечить ни в чем, не обманывать ожиданий. Видимо, поэтому. Во всяком случае, пока жена не соблаговолила намекнуть, у них с девчушкой ничего не было на грязных шмотках, кроме возни с грязными шмотками да глупеньких секретиков.
Хотя и это немало, понимал он теперь, когда все закончилось; эта часть романа осталась любимой в его воспоминаниях — грязные шмотки да глупые секреты. Началось с того, что они стали показывать друг другу маленькие отрывочки из тайной летописи города, обнаруженные в вещах, и вместе толковали находки. Со временем научились читать любой заляпанный клочок как официальную светскую хронику. «Посмотри, что я нашла, Уилл… — И она с гордостью предъявляла рецепт на противозачаточные таблетки, извлеченный из кармана пиджака Дедушки Прингла. — Стыди срам! А ведь на вид — такой благонравный католик».
Он отвечал пятном губной помады на майке Хови Эванса, она — перекрывала счет штанами Флойда Ивенрайта, изгвазданными в светло-голубой глине, в какую можно вляпаться только на старом плесе поблизости от лачуги Индианки Дженни…
О, может, то были и не лучшие их ночи, но вспоминать он любил именно их. Странно, думал он, вглядываясь в окно прачечной, что была по-прежнему его, но обходилась без его участия, вглядываясь в тюки с бельем, бесстрастно отсортированным чьими-то холодными и безучастными руками, странно, что память о тех давних ночах смеха над изнанкой города в нем теплее памяти о ночах куда более близких и жарких. Те давние ночи принадлежали ему. Никто и не догадывался, как они ворошат помянутую помятую изнанку. Почти пять лет они с девчушкой гладили белье и пришивали пуговицы, бросали монетку, кому идти за колой в «Морской бриз» через дорогу, и обменивались интимностями, какие можно прочесть друг другу вслух по чужим письмам, найденным в чужих карманах.
Но ни разу не делились собственными тайнами, пока супруга, по сути, их к тому не обязала.
И тогда на несколько чудесных, страстных месяцев они разделили меж собой еще две тайны. Первую — на кипе простыней, что извлекались еженощно из сушилки, воздушные, пушистые и белые, как теплый сказочный снег… Вторая же — под темными покровами девичьей кожи, и была она еще теплей, и все росла.
«Теперь, когда ты купил синематограф, Уиллард, думаю, тебе лучше и ассистента сменить. Держать единственную в городе чернушку — не лучший способ привлечь новых клиентов. К тому же ей, наверное, собственную жизнь устраивать пора. Может, ей домой хочется — должна же у нее быть семья, — как ты считаешь?»
И снова, казалось, жена выступила со своим как всегда разумным предложением как всегда весьма кстати. Молоша, смеясь, оценила столь великую заботу, да и в самом деле неплохо было бы наведаться к родне в Портлент на месяцок-другой, «хотя бы — чтоб всем потом наплести про свой бурный брак с морячком, который утонул в бурном море, но я готова донести до мира ребеночка этого бедняги. Высший класс. Твоя жена никогда плохого не посоветует».
Все было высший класс. Ни единого подозрения не зародилось в городе, ни единая бровь не нахмурилась: «Уиллард Эгглстон? И эта шоколадка недогрызенная, что у него работала? Да никогда в жизни…»
И хотя супруга понятия не имела, куда уехала Молоша, опять же ее была идея — чтоб он ездил раз в месяц в Портленд и отбирал фильмы для своего синематографа. Высший класс — лучше не бывает. И ни единого прокола с бухгалтерией, который бы озадачил банк: как будто прикрытие продумали за него, до мельчайших деталей.
Молли была так заботлива, что ухитрилась даже подгадать с рождением чада утопшего моряка как раз к визиту Уилларда в Портленд. Едва он зашел в клинику Бёрнсайда и спросил про мисс Oyшен, как цветной интерн, сообщив, что мама в порядке, указал на каталку, выезжавшую из акушерского отделения. Уиллард прильнул к стеклянному колпаку к поглядел на младенца — столь свирепого и дикого, столь своеобразного и безобразного в своем смешении кровей, что Уиллард еле удержался от разоблачения, от крика: «Молодец, вот это мой сын!»
