Сын его извлек из крикета совсем иные уроки (говорят, к сильному огорчению отца). Не для него скромная демократическая радость причастности к этому блаженному миру, пусть даже в подчиненной, второстепенной роли. Нет; в молодости он прожужжал друзьям все уши в питейных заведениях центрального Бомбея, разглагольствуя о чисто индусском происхождении игры.
– С самого начала парсы и мусульмане пытались украсть у нас крикет, – заявлял он. – Но когда мы, индусы, собрали наши команды воедино, мы, разумеется, всыпали им по первое число. Таким манером надо и всюду действовать. Слишком долго мы раскачивались и плясали под дудку всяких пришлых типов. Если мы организуемся, кто против нас устоит?
Это причудливое понимание крикета как глубоко общинной игры, исконно индусской, но постоянно находящейся под угрозой со стороны иных, чужеродных общин, легло в основу его политической философии, приведшей к созданию «Оси Мумбаи». Раман Филдинг даже хотел вначале назвать свое новое политическое движение в честь какого-нибудь знаменитого крикетиста-индуса – Армия Ранджи, Солдаты Манкада, – но все же предпочел богиню, которую называют по-разному (Мумба-аи, Мумбадеви, Мумбабаи), с тем, чтобы придать своей энергичной, взрывчатой группировке как религиозную, так и региональную националистическую окраску.
Забавно, что именно крикет, самая индивидуалистическая из всех командных спортивных игр, стал основой жестко иерархической, неосталинистской внутренней структуры «Оси Мумбаи», или ОМ, как вскоре стали называть партию; к примеру, – мне впоследствии довелось узнать это очень хорошо – Раман Филдинг создавал из преданных ему бойцов «команды» по одиннадцати человек, и в каждом таком маленьком взводе был «вожак», которому клялись беспрекословно подчиняться. Руководящий совет ОМ до сей поры носит название «первые одиннадцать». С самого начала Филдинг потребовал, чтобы его называли Капитаном.
Старое прозвище, бывшее в ходу, когда он рисовал карикатуры, теперь в его присутствии не звучало, но по всему городу можно было видеть знаменитое изображение лягушки – Голосуй за Мандука! – нарисованное на стенах или приклеенное к бамперам автомобилей. Что необычно для преуспевающего популистского лидера, он не терпел фамильярности. Поэтому в глаза его звали только Капитаном, за глаза – Мандуком. За пятнадцать лет, прошедшие между двумя его атаками на «Поцелуй Аббаса Али Бека», подобно человеку, приобретающему со временем черты своей любимой собаки, он воистину превратился в гигантское подобие этой, давно оставленной им, газетной лягушки. Он сидел, бывало, под магнолией в саду своей двухэтажной виллы в Лальгауме, пригороде Восточной Бандры, окруженный помощниками и просителями, подле заросшего лилиями пруда, среди десятков – буквально так! – статуй Мумбадеви, больших и малых; золотые лепестки, медленно падая, увенчивали головы статуй и самого Филдинга. Большей частью он глубокомысленно молчал; но время от времени, выведенный из себя неуместным замечанием какого-нибудь посетителя, разражался тирадой – желчной, злой, смертельной. Рассевшийся в своем приземистом плетеном кресле, с давящим на ляжки огромным животом, напоминающим туго набитый мешок взломщика, с толстыми губами, извергающими грубое кваканье, с обегающим рот быстрым остреньким язычком, с вылупленными лягушачьими глазами, жадно глядящими из-под кожистых век на скрученные наподобие цигарок пачки купюр, которыми трясущиеся от страха просители пытались его задобрить и которые он сладострастно катал между пухлыми маленькими пальцами прежде чем медленно расплыться в обнажающей красные от бетеля десны широкой ухмылке, – да, он воистину был Лягушачий король, Мандук-раджа, чьи приказы исполнялись беспрекословно.
К тому времени он уже решил отказаться от отцовского наследия и исключил историю про «только один филдинг» из своего репертуара. Он начал вешать иностранным журналистам лапшу на уши, рассказывая о том, что отец его был образованный, культурный, начитанный человек, интернационалист, взявший фамилию Филдинг из преклонения перед автором «Тома Джонса».
– Вы пишете, что я ограниченный и зашоренный, – упрекал он журналистов. – Что я ханжа и слепой фанатик. А на самом деле у меня с детства был широчайший кругозор. Я, если хотите, человек плутовского склада.
Аурора узнала о том, что ее произведение вновь вызвало гнев этого влиятельного земноводного, когда из своей галереи на Кафф-парейд позвонил взволнованный Кеку Моди. ОМ объявила о своем намерении устроить поход на маленькую выставку Кеку, утверждая, что он бесстыдно демонстрирует порнографическое изображение сексуального насилия, чинимого мусульманским «спортсменом» над невинной девушкой-индуской. Возглавить поход и обратиться к собравшимся с речью намеревался сам Раман Филдинг. Полицейские присутствовали, но явно в недостаточном количестве; угроза бесчинств вплоть до поджога галереи была совершенно реальна.
– Подожди, – успокоила Кеку моя мать. -, Я знаю, как унять эту лягушатину. Дай мне ровно тридцать секунд.
Через полчаса поход был отменен. На спешно созванной пресс-конференции представитель «первых одиннадцати» зачитал заявление, где говорилось, что ввиду скорого наступления Гудхи Падва – праздника Нового Года у махараштрийцев – антипорнографический протест откладывается, дабы возможная вспышка насилия не омрачила радостного дня. Кроме того, прислушавшись к голосу народного негодования, галерея Моди согласилась убрать оскорбительную картину. Не выходя за порог «Элефанты», моя мать предотвратила надвигающийся кризис.
Нет, мама. Это была не победа. Это было поражение.
Первый разговор между Ауророй Зогойби и Раманом Филдингом был кратким и деловым. Она не стала просить Авраама сделать за нее грязную работу. Она позвонила сама. Я это знаю: я присутствовал при разговоре. Годы спустя я узнал, что телефонный аппарат на столе у Рамана Филдинга был не простой, а особый, американского производства; трубка была сделана в виде ядовито-зеленой пластмассовой лягушки, и вместо звонка раздавалось кваканье. Я отчетливо вижу, как Филдинг прижимает лягушку к щеке и слушает идущий прямо из ее рта голос моей матери.
– Сколько? – спросила она. И Мандук назвал цену.
x x x
Я потому решил привести полностью историю с «Поцелуем Аббаса Али Бека», что вхождение Филдинга в нашу жизнь имело для последующих событий немалое значение; и еще потому, что Аурора Зогойби из-за изображенной ею сцены на крикетной площадке стала тогда, скажем так, слишком хорошо известна. Угроза насилия отступила, но показывать картину было нельзя – ее удалось спасти, лишь переместив в обширную «невидимую» часть города. Некий принцип подвергся эрозии; с холма, подпрыгивая, скатился камешек – плинк, плонк, планк. В последующие годы эрозия зайдет много дальше, и за маленьким камешком последует немало увесистых глыб. Аурора, впрочем, никогда не придавала «Поцелую» особенного значения ни в идейном, ни в художественном плане; для нее это была jeu d'esprit, творческая игра, мигом задуманная, легко исполненная. История эта стала, однако, зловещим предзнаменованием, и я был свидетелем как ее раздражения из-за необходимости без конца защищать картину, так и ее гнева из-за легкости, с какой этот «муссон в стакане воды» отвлек внимание общественности от массива ее действительно значимых работ. По требованию печатных изданий ей приходилось глубокомысленно рассуждать о «подспудных мотивах», хотя в реальности были всего лишь прихоти, изрекать нравственные сентенции по поводу того, что было только (только!) игрой, и чувством, и развертывающейся, влекущей, непререкаемой логикой кисти и освещения. Ей надо было опровергать обвинения в социальной безответственности, выдвигаемые разнообразными «экспертами», и она сварливо цедила, что во все времена попытки взвалить на художников бремя социальных задач кончались провалом – тракторным искусством, придворным искусством, приторной мазней.
