Ох, как мне понравился твой рассказ о Франции!!! В твоем описании она предстала передо мной как живая, настолько, что я почти вижу…
Он спрятал письмо обратно в конверт. Еще ему писал Хью Берлингейм и двое менее близких школьных друзей, но эти читать ему сейчас не хотелось. Письмо, от которого он не мог оторвать глаз, которое он долго держал в руке, не вскрывая, было адресовано не ему. Новенький конверт из почтового набора Красного Креста был надписан его собственной постыдно знакомой рукой, адресован рядовому Джону Р. Квинту, и на нем стоял розовый штемпель ротного писаря: «Вернуть отправителю».
Здесь, на Рейне, стоять на посту означало, что нужно обойти плоский берег, дважды днем и дважды ночью, и сидеть в окопе, наблюдая за спокойной и на удивление узкой рекой. Ты сидел там два часа на импровизированной деревянной скамейке, с полевым телефоном под рукой, и следил за любым движением на противоположном берегу, пока тебя не сменял другой человек. В полумиле на север слышался смутный шум — там инженерные войска возводили понтонную переправу.
Прентис с готовностью отправлялся на это двухчасовое сидение, потому что оно отвечало его потребности в одиночестве, а только в одиночестве мог он со всей остротой ощутить огромность своей вины.
А как это было бы просто! Если бы он ответил: «Идем», когда Квинт предложил пойти в санчасть, — и что, в конце концов, ему стоило согласиться? Или позже, в разговоре у окна в Орбуре, если бы он только сказал, что собрался-таки в санчасть. Или еще позже, когда он под ругань Логана свалился на матрас: не так уж много, в конце концов, сил потребовалось бы заставить себя подняться, найти Квинта и сказать ему: «Слушай, теперь я готов; я иду». Почему он не сделал этой единственной, последней, невероятно важной вещи? Действительно ли потому, что был слишком болен, чтобы подняться с матраса? Или же — как особенно горько было думать — из-за треклятого вина, которое выпил в тот день?
Однажды, возвращаясь в полночь во взвод, он начал мысленно составлять трудное письмо:
Дорогие мистер и миссис Квинт, я хочу, чтобы вы знали, что я чувствую свою ответственность за гибель вашего сына…
И, забравшись в постель и укрывшись с головой одеялом, чтобы не разбудить Уокера, попытался при свете фонарика перенести на бумагу то, что написалось мысленно. Но все фразы пришлось вычеркивать и переписывать и снова вычеркивать, пока спустя час он не бросил это занятие. Какой ответ может он получить на подобное письмо? Разве что любезную, если вообще получит, отписку от скорбящих родителей.
Он скомкал листок, выключил фонарик и попытался заснуть. Но спустя полчаса включил фонарик и снова принялся за письмо, попытавшись теперь писать иначе:
Дорогие мистер и миссис Квинт, хочу, чтобы вы знали, что ваш сын Джон был самым лучшим человеком, какого я когда-либо…
Но и на сей раз он не смог закончить.
Наконец он убрал фонарик и неподвижно лежал, разминая сведенные спазмом пальцы, слушая густой храп Уокера и свое тихое дыхание. Безнадежно. Единственное, чем он мог искупить свою вину, так это делом, а не словами — в боях, какие еще предстоят на опасной земле за рекой, — и, представляя себе, как он героически, не щадя жизни, сражается, Прентис уснул.
А пока перед ним ежедневно вставала проблема налаживания отношений с людьми во втором взводе, и особенно в его собственном отделении. Он неоднократно порывался пойти к Финну и сказать: «Послушайте, сержант, хочу кое-что вам разъяснить. Дело в том, думаю, что вы, должно быть, спутали меня с тем парнишкой, который скулил на фабрике, еще перед…» Но так и не решился, и Финн, казалось, продолжал смотреть на него с легким презрением.
И в Сэме Рэнде он не находил особой поддержки. Теперь, когда Квинт погиб, довольно скоро стало ясно, что у них с ним мало общего; кроме того, непросто было говорить с Сэмом без кажущегося заискивания перед помощником командира отделения.
Лишь двое в отделении были ветеранами Арденнских боев — сам Финн и шумный, плосколицый коротышка Крупка, выглядевший на семнадцать, хотя на деле ему было двадцать три. Крупка первый сделал попытку подружиться однажды утром, когда Прентис ждал своей очереди в дополнительную уборную — стул с выбитым сиденьем, поставленный над узким окопом на заднем дворе (переполненной старой уборной пользоваться было невозможно). Крупка уселся на импровизированный стульчак и, освобождая кишечник, каждую фразу в одностороннем разговоре подкреплял жестом руки с зажатым в ней обрывком туалетной бумаги.
— Ты был с нами в Кольмаре, верно? Слушай, никому не позволяй презирать тебя — после Кольмара ничего не произошло такого, чтобы на тебя смотрели свысока. Нас всего-то перебросили в Голландию удерживать плацдарм, а потом сюда, и с тех пор полная тишина. Кое-кому из ребят нравится пудрить тебе мозги, не слушай их. Ты из каких мест в Штатах, Прентис?
Он казался неплохим и добрым парнем, но Прентис следовал старому проверенному правилу, усвоенному еще в школьные годы: берегись тех, кто первый протягивает руку дружбы, — возможно, он сам изгой. Как оказалось, Крупка не был изгоем — явно слишком хороший и надежный солдат, чтобы быть изгоем в отделении, — но любовью ни у кого не пользовался: несмотря на отсутствие мало-мальского чувства юмора, у него было в привычке подшучивать над человеком, подначивать, задевать за живое. Как-то, когда на кухню зашел командир другого отделения поговорить с лейтенантом — высокий, сутулый и похожий на студента сержант Бернстайн, — Крупка так приветствовал его: «Как поживаешь, самоубийца? Как сегодня с самоубийством?» Бернстайн не обратил внимания на его выходку, хотя щеки у него пошли розовыми пятнами, а кто-то рядом прикрикнул: «Заткнись, Крупка, придурок!» Но Крупка не мог так просто остановиться: продолжал встревать, пока Бернстайн разговаривал с лейтенантом, а когда он уходил, крикнул вдогонку: «Пока, самоубийца!» — и ткнул Прентиса в бок: «Знаешь, почему я так его зову? Это было еще в Арденнах, с Брюэром. Мы должны были перебраться через гору; старина Бернстайн струхнул и стал вопить Брюэру: „Я не поведу туда моих людей!“ — Тут Крупка выкатил глаза, с беспощадной точностью изображая истерику. — Так вот, стал вопить: „Это самоубийство! Это самоубийство!“ А оказалось, что на другой стороне горы никого — вообще ни одного фрица. Вот я и прозвал его так. Злится как черт, хотя помалкивает».
Остальные пять человек в отделении (всего их было девять вместо положенных двенадцати) были из пополнения, которое пришло в Голландии. Все пятеро были погодки Прентиса или еще моложе, и здоровяк в цилиндре, Уокер, сосед Прентиса по комнате, явно был у них за главного. Он и двое молчаливых косоглазых деревенских парней, Дрейк и Браунли, были не разлей вода, и с этой троицей сержант Финн предпочитал проводить большую часть времени. С ними он шарил по домам вдоль дороги в поисках яиц и вина, с ними допоздна засиживался за вином и картами и постоянно заботился об их благополучии. Он словно бы решил, что эта троица — единственные в отделении, с кем стоит возиться. Сэм Рэнд, вообще-то, хорош, но он старше и способен сам постоять за себя, Крупка тоже нормальный парень, да заноза в заднице; что же до остальных, то, хотя его обязанностью было опекать и их, судя по тому, как он глядел на них, как ворчал, ему до них не было дела.
