В спокойном отчете Эрика – ни грана сочувствия. А Криста напряглась, с укором-удивлением смотрит на него. Она-то явно ничего не знала.
– Хотел вам после ужина рассказать… – Он кладет руку на ладонь Кристы и, не ощутив, видимо, встречного движения, отнимает пятерню. Поглаживает аккуратно стриженную короткую бородку. От губы вниз…
Оправдывается?
На «вы»…
Не то чтобы смешался, но точно – отступил…
Когда подходит Павлуша с распахнутым мобильником, Ева рада отвлечься. Ее начинает бесить навязанная, однобокая интерпретация, пусть и изложенная нейтральным тоном. Эрику настолько все равно, что он даже не подключает голову: не удосужился сам проанализировать ситуацию… целиком доверился Матвею…
На связи – бернский знакомый. Тело только что обнаружили в небольшой речке возле Рапперсвиля. Застряло в коллекторе. Никаких следов насилия. В карманах пальто по тяжелому булыжнику. Муж вызван на опознание.
Ева хмуро пересказывает новости.
Шок, конечно.
А тут официант с заказанной едой…
Мизансцена… Павлуша стоит, Ева сидит перед приборами Эрика. Разойтись сейчас по своим столикам…
– Может, вы к нам пересядете? – шепотом предлагает Криста. Первой понимает, что надо остаться вместе.
Жизнь, конечно, будет продолжаться, но попозже, не прямо сейчас.
В страхе
Криста
Заказали водку и выпили, не чокаясь. Никакой реакции тела Криста не чувствует. Сорокаградусная лишь помогает удержать слезы.
Упокой, Господи, душу Лины…
Плакать сейчас нельзя. Это в провинции ритуальные стенания – норма, за громкими причитаниями может укрываться как настоящая, нестерпимая скорбь, так и равнодушие и даже злорадство.
И плакать сейчас нечестно. Исчезновение Лины входит в резонанс с главной личной болью Кристы. Отец…
В присутствии смерти кусок в горло не лезет. Криста кладет вилку и изо всех сил вслушивается в разговор. Старается, но все равно смысл до нее туго доходит. Эрика она совсем не понимает.
– …жаловалась Матвею, что все ополчились против нее. Верующие якобы мстят, коллеги присваивают ее находки, принижают ее имя… – сообщает он с какой-то не красящей его улыбкой, которая обнажает мелкие зубы. Оскал не дьявольский, а скорее крысиный. – Типичная мания преследования… Впрочем, она молодец! Это поступок – самой распорядиться своей жизнью…
– Человеку не принадлежит его жизнь, – в один голос говорят Ева и Криста. Ева безапелляционно и громко, Криста строго и чуть слышно.
– И кому же она принадлежит? – снова усмехается Эрик. – Богу, что ли? Хилый концепт.
Криста опускает голову, чтобы не отравляться взглядом, в котором окаменело безразличие, а Ева с вызовом смотрит в глаза богохульнику. Обе молчат.
– Десерт будем?! – встревает Павлуша.
Судейский «брейк!».
А Эрику хоть бы хны. Эрик хочет кофе.
Не бросишь же его тут одного…
В тишине каждый пьет свою крохотную долю, и все грузятся в большой «Порше». Посадкой руководит Ева. Никого не спрашивая, усаживает Эрика рядом с водителем, а Кристу между собой и Павлушей на заднем сиденье. Так что когда машина подъезжает к «сталинке» Эрика и он предлагает зайти к нему в холостяцкую квартиру – жена и дочки в отъезде, – Криста отказывается первой, и это не выходит грубо.
Сейчас бы в метро! Одиночество в толпе…
Но Ева и слышать не хочет. Подвозит Кристу прямо к крыльцу ее семнадцатиэтажки. И тут же уезжает. Мы, мол, с дороги, надо же и отдохнуть.
Одна.
Криста включает свет в прихожей, бейсболка со второй попытки попадает на вешалку… Все делает она медленно, сосредоточенно. Пальто – на плечики, сапоги – в угол. Голенища падают. Странно, на улице слякоть, а они совсем не извозюкались. Почему? А, понятно: в машине же ехала…
Бытовые мысли, бытовые действия не ослабляют напряжение.
Попробовать уснуть?
Представила себя в постели, и сразу ясно: не получится. В организме сидит беспокойник и дергается.
Нет сил разобраться в мешанине. Физическая боль сама собой обычно выстраивается в очередь. Если к ноющему зубу прибавляется отравление, то зуб перестает подавать болевые сигналы, терпеливо дожидается порядка в желудке… Не так с чернотой в душе… Боль за отца пристала, как пригорелая каша к кастрюльке – не отодрать.
Криста пробует еще одно средство. Нажимает кнопку музыкального центра. Не дослушанный вчера Рахманинов.
Сперва кажется – не то. Диссонанс… Но тут символические колокола бьют по больному… Смерть неизбежна… Что-то вроде «клин клином»… Если не отскоблит въевшуюся боль, то, может, чуть ее размягчит…
Руки сами берут вязание, брошенное в корзинке рядом с креслом. Носки для Евы…
Пальцы двигаются в автоматическом режиме, хорошо знакомые звуки ослабляют хватку горя, и в голове – ясная, четкая картина… Движущаяся.
Безлюдная станция, выложенная булыжником тропинка…
В самом ее конце Лина наклоняется, расшатывает неплотно пригнанные камни и раскладывает добычу по карманам.
На крохотном, но благоустроенном пляже работодатель Матвея устраивал летом пикник. Чинно, скучно…
Лина перешагивает турникет, совсем невысокий – послушным швейцарцам достаточно запретного знака, заборов тут нет, никто и без ограждения не сунется куда не надо.
Ступает в воду. Первый шаг, второй, третий…
Считая, скукоживается. Голова вжимается в плечи, руки крест-накрест обхватывают грудь.
Мокро, холод обжигает… как будто не ее…
Полы пальто хотят подняться, но груз в карманах и еще большая тяжесть на душе не дают им расправить крылья, не позволяют взлететь…
Бедная, бедная скорченная Лина…
Грех…
«Мудрость ничего заведомо не осуждает и не отвергает», – уговаривает себя Криста.
Душа сумела прочувствовать и пережить чужое горе. Не для демонстрации другим, посторонним, не для укора им: вы – черствые, а я такая тонкая, сочувствующая… Ни для кого. Внутри себя. Честно.
И если все в мире имеет какой-то смысл, то для Кристы он очевиден. Путь Лины закрыт, там – шлагбаум.
Через кого они приходят
Василиса
А он ведь знал, что мне сегодня вставать в восемь. Обычное его время. Вместе бы позавтракали… Нет, вскочил раньше, в самую темень.
Через щелочки, на которые открылись непослушные глаза, Василиса всматривается в будильник. Ого! Семь с чем-то… Няня придет еще не скоро… Створки глаз снова закрываются, но внутри вдруг просыпается беспокойство. До ушей долетает осторожный всхлип двери.
