— Перила треснули… — Заговорила она внезапно. И вдруг, тут же, раздался сильный глухой треск. Гоша побледнел и вскочил. Он оглядел террасу: под тазом с вареньем, которое начала из первой клубники варить Гошина мама, почему-то сломался стул — ножка теперь едва держалась. Гоша взял таз, переставил его на табуретку.
— Ерунда какая-то, — пробормотал он.
— Ну, ты же сам просил досказать историю про моего прадеда, — как бы извиняясь сказала Аня. — Признаюсь тебе, когда бабушка начинала его вспоминать, у нас всегда дома происходили странные вещи: начинались всякие стуки, шорохи. Бабушка говорила, что еще в доме матери моего прадеда — то есть моей прапрабабки сама по себе двигалась мебель.
— Полтергейст в общем. — Гоша сел вновь в плетеное кресло и закурил. — Ну досказывай. Полтергейста я почему-то не боюсь: мне кажется, я угадываю за ним какое-то природное явление, просто еще неизученное….
— Прадед мой один из первых стал фотографировать галлюцинации, — сказала Аня, — он тоже хотел дойти до самой сути. Сейчас бы его назвали экстрасенсом. Он мог определить по портретам, жив человек или мертв…
— Но с прабабкой-то что случилось?
И все-таки Гоше было немного не по себе, понятно, что в ведьм он не верил — все это сказки и поэзия, но как человек науки или желающий таковым быть он полагал, что существует непознанное, таинственное и загадочное, которое нужно познать, открыть и разгадать. И за народными представлениями, ставшими такими модными, о ведьмах и колдунах, ему чудилась какая-то другая, может быть, кастанедовская реальность. Гоша был начитанным молодым человеком, поклонником Кастанеды, переснятые на пленки книги которого ему принесли друзья дет десять назад, и в Гошиной голове каким — то парадоксальным образом уживалось представление, что ведьм и колдунов нет с верой в то, что они все-таки есть, но не ведьмы и колдуны в старом, сказочном варианте, а, может быть, люди из д р у г о г о мира. И сейчас, вообразив, под влиянием влюбленности и винных паров, что и Анин прадед, и его мать, и она сама — именно и есть представители иной реальности, имеющие какие-то свои задачи, о которых они получают информацию только в особых состояниях, возможно, во сне, — Гоша ощутил страстное влечение к Ане, смешанное с сильным страхом: это не было чисто физическим желанием молодого мужчины, но, скорее, психологическое влечение к обладанию чем-то не совсем понятным и, наверное, даже опасным — например, змеей. И Гоша, задохнувшись дымом, закашлялся. Аня совсем на змею не походила. Она, молча, смотрела на него: при свете небольшой лампы, вокруг которой, как водится, вились мотыльки, желая сгореть, лицо Гоши за несколько секунд выразило все оттенки его мыслей и чувств.
— Рассказывать? — Спросила она.
— Конечно!
— Прабабушка упала с балкона, но не разбилась, потому что было совсем невысоко. Она потеряла сознание, а когда очнулась, нянька моей бабушки возьми да и скажи ей, что получена телеграмма, в которой говорится о смерти прадеда — смерть настигла его именно в тот поздний час, когда рухнули перила балкона. И моя прабабушка в тот же день умерла — сердце остановилось и все… Она не смогла без него.
— Мой отец тоже странно умер, — вдруг сказал Гоша глухо. — Он был ученый. Неудачник. Проведет исследование, подойдет к открытию, а через неделю в каком-нибудь зарубежном научном журнале прочитает, что только что такое открытие сделано. И так раза четыре И как-то вечером он вдруг сказал матери: «Клавдия, видишь черного коня?» Мать: «Где?» «Да вот там, за домами» А, говорит мать, опять наверное, Кантор новую причуду завел… То кроликов наш академик разводил, то песцов… А отец возьми да и умри в ту ночь. Инфаркт. Бабушка, его мать, считала, что его сглазили. Хотя я думаю — чушь. Просто нервы сдали.
— А кто сглазил?
— Да одна женщина у них в институте, все его обхаживала, к себе зазывала, а он от нее бегал; он мать любил. И вот бабушка считала, что она на него и наслала порчу…Да ерунда. Он был фанат науки. Вот и сорвался. Никогда нельзя ни к чему относится одержимо, так я решил, ни к работе, ни к женщине, ни к жизни. Бабка моя партийной была, заведовала отделом кадров, но вот, верила во всякие предрассудки.
Но странность его смерти в том, что коня — то не было. Ему почудилось.
— А вы все торчите здесь, — зевая, вышла на террасу Елена. — Не смотрите в ту сторону, я боюсь тащиться в туалет…
— И вообще, — сказала она, вернувшись, — дом у вас хороший, большой, но удобства на улице — позор!
— Вот брошу все и стану кооперативщиком, — сказал Гоша, — знаешь, парни какие бабки зашибают? Майки шьют и все. А тут закончишь универ, придешь в институт и будешь по гроб жизни мэнээсом.
— А ты сначала закончи, миллионер! — Елена опять зевнула. — Ну я так баиньки, а вы хоть до утра…
11
Еще утром Володя испытывал какое-то смутное беспокойство — будто кто-то невидимый наблюдает за ним, но он привык не относиться к своим неясным ощущениям слишком внимательно. Все от неправильного пищеварения, думал он, и от процентного, так сказать, содержания в крови алкоголя. Правда, порой он почитывал книжки то по психологии, то по психиатрии, так, из интереса к самоанализу и уважения к широким интересам шефа, директора Института экспериментальной медицины, Карачарова. Но понимал, или так внушил себе, что всякие дурные мысли и непонятные чувства нужно прогонять, как стайку комаров. Пусть и безобидны их укусы, но бывают комары и малярийные. Да и гуденье их звенящее надоедливо и неприятно.
Тещу положили на обследование: Володя был почти уверен — окажется самое худшее. Довел ее батя, Анатолий Николаевич, доконал. К теще Володя относился очень хорошо: ни одного лишнего вопроса не задала, ни одним косым взглядом не обидела. А какой вкус! Такой ремонт в квартире отгрохала — люкс! Хорошая баба, да вот, перебежала ей дорогу черная кошка с литературным именем. Небось отец ее Достоевского в деревне почитывал? Хотя — откуда? Был простой мужик. И она — медсестра в больнице. Хорошо еще не в той, куда положили тещу.
Марта с утра села рисовать: она любила изображать на бумаге какие-то немыслимо-разноцветные растения, яркие цветы. В общем. получалось красиво.
А Володина мать изящно вышивала шелком — и тоже все цветы…
Хорошо было бы ему с Мартой, относись он к ней не как к милой сестре, а как к женщине. Но ласки ее были так целомудренны и так привычны, будто чашка чая утром. И еще Марта, пожалуй, слишком мужа боготворила: Володя знает, Володя сказал, Володя самый умный, Володя, Володя… Она единственного боялась — его пьянства. Может быть, догадывалась, что, стоит ему вырваться на волю, он тут же расслабляется и летит его душа… куда? Когда впервые она увидела его пьяным, просто сильно испугалась: он кричал, рыдал, обнимал дерево во дворе, плакал, что он — Володя и есть это дерево, вросшее в землю корнями, а ему хочется рвануться из земли … Тогда Анатолий Николаевич вызвал через знакомого доктора бригаду, Володю увезли в психдом. А через полтора года после замужества Марта вновь стала свидетельницей Володиного запоя: неожиданно вернулась в город с дачи, он открыл ей дверь. О, Господи, что она увидела! Глаза его были безумны, его лихорадило.
