Через два часа пути на дребезжащем общественном тарантасе мы очутились на Каспийском побережье. Море смеялось. По пляжу бегали черномазые детишки, кучковались небритые джигиты в кепках-аэродромах и семейных трусах. По законам адата и шариата посетителей женского пола не было, кроме развеселой крашеной русской бабищи в мокром сером нижнем белье с кавалером моложе ее лет на двадцать. Увидев нас, точнее Иоэля, он обрадовался как манне небесной.
— Старшина, дай пятеру до завтра, а то, сам знаешь, поиздержался с Любашкой, вторые сутки гужу! — лучезарно обратился к Рывкину ловелас, не обращая на меня никакого внимания.
— Есть, товарищ гвардии капитан! — по-военному вытянулся интендант и вытащил из заднего кармана трико пятерку.
С воздушным поцелуем капитан Шимчук из нашего гарнизона, а это был именно он, побежал к одинокой пассии. Мы же, поплавав и позагорав, поели в чебуречной жирных пирожков без буйволятины, вдосталь попили дома у Апашки хорошего еврейского вина, принесенного женой Хавой из синагоги, где Апашкин тесть был старостой, переоделись и вернулись в казарму.
Капитан Шимчук узнал меня в лицо, но чуть позже.
Однажды вечером мы с курсантом Дядей-Вадей перелезли в намеченном месте через высокий царский каменный забор с невинной целью попить пивка и водочки в каком-нибудь шинке с закуской и привычно заправить набедренные солдатские фляжки из чайника напротив казармы. Вообще, из страха перед кишечной инфекцией воду мы не пили, а использовали оную лишь для обливания войлока этой самой фляжки, так что питьевое вино при нас всегда было в меру холодным. Возвращались затемно тем же путем: взобрались на стену — лепота! — безлунная южная ночь с нежным ветерком. Дядя-Вадя и говорит с выражением:
— Лучше нет красоты, чем поссать с высоты! — расстегивает ширинку и, дождавшись меня, в две струи окропляет внутренний дворик. Пива выпили много, процесс занял не меньше двух минут. Оправившись, оправились и спрыгнули вниз. Прямо в объятия обмишуренного от фуражки до сапог дежурного по части гвардии капитана Шимчука.
— Предъявите документы, — говорит и показывает кулачину влажный Шимчук, — щас на губу пойдем, зассыхи, за грубое нарушение устава!
И освещает нас фонариком.
— Это не тебя ли я в Махачкале с Рыбкиным в самоволке позавчера видел? — напрягает память гвардии капитан.
— Меня, меня, — радостно отвечаю я взаимностью, — вы тогда с Любашкой вторые сутки гудели.
Настоящий гвардеец всегда скор на ум и решителен в действиях.
— Не буду я вам на первый раз биографию портить, шпаки. Идите на хуй и знайте, что Петро Шимчук такой в части один!
Капитан оказался прав — кроме него, ни один курсант за месяц формального и неформального общения никого больше не обоссал.
Кульминацией сборов были практические стрельбы.
Колонна грузовиков вывезла поутру всю нашу бригаду «Ух» высоко в горы, на Машкин Пуп, где внизу, в долине, были установлены мишени. Батарея стадвадцатидвухмиллиметровых гаубиц находилась в другой долине, за горою сзади нас, и мы ее не видели. Мишенями же были плоские фанерные макеты танков. Они на тросе передвигались по монорельсу посредством электромотора с примитивным дистанционным управлением, который располагался в жестяной будке чуть справа.
Боевая задача сводилась к тому, что при помощи каких-то буссолей и астролябий мы определяли координаты цели, вычисляли упреждение ее движения, передавали все это по рации на батарею и просили огня. Пока кто-то из произвольно вызываемых офицером курсантов осуществлял радиолокационную разведку, остальные валялись на траве и, глядя в небо, наблюдали за полетом прямо над нами огромных снарядов-болванок, которые иногда даже сбивали раскрашенную под «королевскую пантеру» фанеру. Стояли визг и грохот, но все же это было какое-то развлечение в сравнении с казарменными буднями, тем более что наши фляжки уже с вечера были заправлены до упора, а на сухой паек Рыбкин выдал воблу.
Отличник боевой и поллитрической подготовки курсант Салтыков, до университета служивший именно в этом роде войск, взрослый по сравнению с нами мужик, как малое дитя клянчил у начальника стрельб от военной кафедры подполковника Антонова право на наводку:
— Антонов, дай бабахнуть, я тебе в Саратове бутылку поставлю, соскучился я по армейской службе! Дай, а!
Скуластый, прочерневший, как алкоголик, но абсолютно не пьющий Антонов, хорошо знавший Гошку Салтыкова по общему увлечению радиолюбительством, опешил:
— Коша, — Антонов не выговаривал звонких согласных, — ты чеко сатумал? Ничеко? Ну, ити к пуссоли, папахни салпом.
«Коша» пошел к «пуссоли», выдал по рации координаты, раздался «салп», и стадвадцатидвухмиллиметровая болванка прямым попаданием снесла ко всем ебеням будку с мотором!
Стрельбы, а с ними и наши сборы, окончились во славу русского оружия.
АРЕАЛ ИНДЕЙСКОГО ГОСТЯ
Дядя Юра Архипов был не просто москвичом, а москвичом на «москвиче» и членом правления общества охотников и рыболовов одноименного завода. Никаким дядей он не был, а был нашим ровесником, а дядей его называл семилетний племянник сожительницы. Какими неведомыми тропами они попали в нашу палаточную резервацию на богом забытом берегу Ахтубы в районе Трехречья близ поселка Харабали, объяснить невозможно.
Вождем стойбища был краснокожий браконьер Индеец Джо, в миру — гинеколог Женя Корсаков, который по месту постоянной службы называл себя Крымский-Корсаков. Не знаю, был ли член «Могучей кучки» того же происхождения, но Индеец Джо действительно вел род от корсаков — астраханских казахов, смесь которых с астраханскими же крючниками с рыбной пристани и дала в потомстве узкоглазого двухметрового болдыря, ходившего летом босиком, а зимой в валенках, так как обувь сорок девятого размера не шили даже на заказ. Хотя зима в Симферополе чаще бесснежная и безваленковая. В своей больнице однофамилец гениального автора оперы «Садко» дежурил сутками, чтобы в сезон за отгулы попасть на историческую родину с целью привычного обогащения и вернуться во всесоюзную здравницу под арию индийского гостя: «Не счесть алмазов в каменных пещерах, не счесть жемчужин в море полуденном».
Сошлись мы с краснокожим на противоположном крутом берегу, когда, напрочь заблудившись в ахтубинских ериках и рисовых чеках, любовались на недоступный автопутешественникам дикий пляж на пологой другой стороне, обрамленный вековыми ветлами в высокой осоке. Индеец с белолицым подельником Николаем-Угодником подрулил к нам на катере с двумя моторами и громовым голосом предложил тотчас свежую осетрину в любом количестве, икру и балык на пробу, а также образец для последующего совместного изготовления.
Это была не любовь с первого взгляда, а циничный брак по расчету. В каждой из четырех пропыленных саратовских машин было как минимум по одному ребенку, кошке или собаке — прекрасное прикрытие для скрывающихся от рыбоохраны преступников — осетровых браконьеров. Матери и жены начали было визжать, беспокоясь о трудностях последующего воспитания подрастающего поколения на зоне. Однако здравый смысл, романтика и теория Ломброзо взяли верх, и в сопровождении Индейца на заброшенном пароме мы форсировали красавицу Ахтубу и прибыли на неожиданное место своего предназначения.
