Взять, к примеру, Сашу Михайлова, драматического актера местного театра почему-то имени Карла Маркса. Впоследствии Саня переехал в Москву, став знаменитым киногероем-любовником. В те годы он уже снимался, но еще обожал жену, красивую адмиральскую дочь с толстыми конскими волосами, активную любительницу приключений, вывезшую молодого мужа в нашу ограниченную лесостепь с бескрайних просторов Тихого океана. Саша еще и на гитаре играл. Партию фортепьяно в домашних условиях и аккордеона в полевых вел на две руки мастер Дядя-Вадя. Стихи штамповали я и Ёся, веселые и наглые монстры, по-медвежьи напрочь лишенные совести и слуха. Музыку сочинять было не надо, она, одна и та же, заполняла воздух по радио и из матюкальников бесчисленных праздников и шествий. Удивительным качеством, объединявшим нас с Ёсей, была абсолютная неспособность запомнить в любой песне больше одного куплета, хотя все преферансные расклады мы знали наизусть. И то, и другое приносило пользу. Второе — материальную, а первое — моральную в виде дикого числа идиотических компанейских пародий на всем осатаневшие слова и мелодии. Чопорные супруги, а к тому времени мы все были уже женаты, являлись нашей восторженной публикой, не только аплодировавшей, но и подпевавшей. Исполнялась вся эта труха в гостях друг у друга под обильную выпивку без рукоприкладства, а также на природе, в основном на волжских берегах, где мордобой, в принципе, не исключался.
— Ребята, — весело, как Роджер, предложила экзальтированная тихоокеанша, — что мы все летом да летом? Давайте встретим наступающий Новый год в лесу, под елочкой, в сугробе у костра!
Почему-то эта явная афера запала в голову туристу и физкультурнику Дяде-Ваде, и в силу своего неуемного характера он рьяно взялся за ее осуществление.
— Так, Манолис, — сказал он мне, — у моего соседа по даче есть друг лесник. На Новый год он уезжает с женой к теще в город, а нам отдает под пиршество свою заимку в лесу, вдали от шума городского, фактически в роще или чаще. До места километров двадцать пять, можно было бы и на лыжах, но ты, толстопузый, подохнешь на полдороге, а мы к тебе привыкли. Так что надеваем на скаты цепи повышенной проходимости, и на моем «москвиче» в два приема едем к лешему. У него в сугробах какой-то затерянный мир — вакуум чести и совести нашей эпохи. Стол накрываем на восемь человек — ты, я, Саня, Ёся и жены. Больше Боливар не вынесет. И не забудь пачку свечей — по линии антикоммунизма там пока ни советской власти, ни электрификации.
Мельпомена визжала от восторга — ее идея! Прекрасные половины, совместно и по отдельности, наготовили пельменей, заделали яблоками утку, напекли пирожков, достали из погребов солений и корений. Распрекрасные сожители купили ящик водки и пять бутылок шампанского. Все это с аккордеоном, гитарой и патефоном загрузили в багажник и в два обещанных приема доперли до заимки. Свечи не забыли. Леший перед уходом растопил русскую печь, срубил большую елку и воткнул ее в сугроб перед крыльцом. Душеньки-подруженьки сразу нарядили ее захваченными из дому игрушками, и праздник начался по заранее намеченной программе.
Пока горожанки по наитию осваивали русскую чудо-печь, мы раздавили бутылку под пирожки и спели популярную песню из репродуктора:
Жил отважный капитан,
он объездил много стран,
чтоб потом пришвартоваться на диван.
И с тех пор на нем лежал,
все нутро проспиртовал,
но с похмелья не рыгал и не икал!
А когда
шел ко дну,
напевал он чудо-песенку одну:
«Капитан, капитан, улыбнитесь.
Ведь улыбка — это флаг корабля.
Капитан, капитан, подтянитесь.
И достаньте из заначки три рубля!»
Но однажды капитан
(в этот раз он не был пьян)
все ж покинул свой
продавленный диван.
И отправился гулять,
навестить отца и мать,
чтоб с друзьями хоть денек
не выпивать.
И тогда,
как со дна,
вдруг всплыла зачем-то песенка одна:
«Капитан, капитан, улыбнитесь.
Ведь улыбка — это флаг корабля.
Капитан, капитан, подтянитесь.
И достаньте из заначки три рубля!»
И подумал капитан,
что житейский океан
даже в штиль потопит
старенький диван.
И спасет его не круг,
а надежный старый друг,
тот, кто вовремя приходит, а не вдруг.
Он войдет
и плеснет.
И с ним вместе чудо-песенку споет:
«Капитан, капитан, улыбнитесь.
Ведь улыбка — это флаг корабля.
Капитан, капитан, подтянитесь.
И достаньте из заначки три рубля!»
Стол постепенно приобретал привычный городской вид и запах. Появились жареная утка и соленья. Мы вмазали еще пузырек и спели вдогонку арию Георга Отса — мистера Икс:
Да, я шут,
я трепач. Так что же?
Пусть менты меня бьют
по роже!
Как комета, от них
я далек,
так далек —
бесполезно
спускать курок!
Верблюд роняет
саксаул на песок.
Погонщик знает,
как мой путь одинок.
Устал чесаться
я от лагерных вшей —
пора отдаться
мне фортуне своей!
Живу без чарки,
боль в душе не тая.
В глазах овчарки —
судьба моя.
Пельмени переварились, и на стол вывалили нечто подобное осиным сотам с мясными крошками вместо меда. Порезали это месиво ножом, распечатали водчонку, залились и спели «Москву майскую» в варианте ноябрьской демонстрации трудящихся:
Утро красит снежной белью
стены древнего Кремля.
Просыпается с похмелья
вся советская земля.
Голодок бежит за ворот.
Пива, доченька, налей!
С добрым утром, милый город,
чрево родины моей!
Москва моя — тоска моя,
ты самая любимая,
страна моя, ты, пьяная, —
никем непобедимая!
Завели патефон. Зажгли свечи и в доме, и на дворе. Поплясали под старые проверенные фокстроты вокруг елки. Саша спел громко на весь лес «Ой, мороз-мороз, не морозь меня», «Там, в степи глухой замерзал ямщик» и «Не слышно шума городского, в заневских башнях тишина» (что впоследствии оказалось роковой ошибкой).
