Наступило долгожданное расставание в тбилисском аэропорту. Еле достав билеты на редкий рейс Тбилиси — Саратов, мы распивали на посошок домашнее кахетинское вино. Грузины всеми доступными средствами боролись за отделение от метрополии и объявили посадку на грузинском языке.
Нугзар в это время сквозь поток крупнокалиберных слез произносил прощальный тост, и ему не было никакого дела до шума мегафона. В результате мы с Левой опоздали на самолет. Трагедия состояла в том, что я обещал завтра встретить на вокзале в Саратове свою жену с детьми, возвращавшихся из столицы со школьных каникул. И конечно же не знавших о разгульном отсутствии папаши.
Единственно правильное решение было принято мгновенно: мы вылетаем в Москву, успеваем сесть на поезд, в котором едет семья, а там что-нибудь придумаем на месте. Так и сделали. Еле успели на отходящий экспресс, я в изнеможении свалился на полку, а Леву, как непьющего спортсмена, отправил посмотреть, в каком вагоне едет жена с детишками. Циркуль явился в недоумении: семью он не нашел.
Мы проснулись, когда состав уже прибыл в пункт назначения, вышли из вагона последними, и тут:
— Пиздец, вот и Арзрум, — трусливо хихикая, сказал автор надвигающегося скандала Лева, показывая трясущимся пальцем на мою жену, детей, на коробки и картонки, сиротливо ожидающих встречающего папочку!
Как все спортсмены, односторонне развитый культурист пробежал по составу только в одну сторону, сделав неправомочное обобщение на другую.
Радость встречи была взаимной. Я еще долго не рассказывал жене о тайном путешествии в Арзрум.
ЗНАМЕНИЕ
В приснопамятные времена застойного веселья я пребывал в столице в никому не нужной служебной командировке и в коридоре Министерства образования встретил голодного коллегу Соколова, очкастого и тощего аспиранта молодого и перспективного ученого Димы Трубецкова, близкого друга и однокашника моего гениального брата Юры. Сам брат Юра жил неподалеку — в полутора часах езды на электричке в рабочем поселке Лоза, на окраине славного городка Загорска, бывшего и будущего Сергиева Посада, и вместе с нашим отцом, потомственным агрономом, держал огород. Так что на обильный подножный корм в их гостеприимном доме всегда можно было рассчитывать. Стояла душная июльская жара, денег ни у меня, ни у коллеги Соколова уже не было, а жрать хотелось. Именно на этом веском основании мы «зайцами» и прибыли александровской быстрой электричкой на станцию Загорск.
Нас поразило, что на далеко не конечной остановке на платформу вывалил весь поезд. И оказалось — не случайно! Был не просто июль, а восемнадцатое июля — Сергиев день, важнейший после Рождества и Пасхи православный праздник у градообразующей Троице-Сергиевой лавры, местоблюдения святейшего патриарха всея Руси Алексия, лет ста от роду. Куда и пер христианский люд на торжественное стояние.
Коллега Соколов от природы был и прирабатывал самодеятельным художником и фотографом и всегда таскал с собой аппарат «Зенит» с целью увековечения неожиданных великих событий, коими испокон веков полнилась наша великая и необъятная на это дело родина. Посему переход голодающих Поволжья к месту едения был временно отложен для наблюдения за местом блюдения.
На центральной площади Лавры, посередь церквей и часовен, лицом к патриаршей ризнице тихо и благостно стояла в ожидании чудесного явления старца тысячеголовая толпа верующих, маловерующих и неверующих. Говорю об этом столь категорично, так как двух неверующих из этой толпы я знал точно. Ни я, ни коллега Соколов не были ни крещеными христианами, ни сектантами-пятидесятниками ни даже вольнодумцами-шестидесятниками, а были просто наглыми, молодыми, голодными и любопытными. Пока фотохудожник выбирал подходящую точку для производства съемок как узкого, так и широкого плана, народ безмолвствовал. Мастер моментальной фиксации быстротекущей жизни выбрал ракурс на перилах трапезной, где с трудом, этакой цаплей устроился на выступающей уголком первой балясине. Вторая нога на столь малой площадке не уместилась и инвалидно болталась на ветру.
Причиной добровольно созданной трудности был некий спор, подобающий случаю, о взаимоотношениях толпы и личности. Где в качестве наглядного примера я вспомнил рассказ молодого ученого Трубецкова о его незабываемом участии в студенческие годы в четырнадцатом съезде комсомола. А именно ту потрясшую исключительно самоорганизованного юношу часть, когда в президиуме съезда неожиданно появились все члены другого президиума, поглавнее — ЦК КПСС во главе с «дорогим Никитой Сергеевичем Хрущевым. Ура!». Истерическое ликование толпы регламентирование поддерживалось подставными ваньками, которые из разных «неожиданных» мест истошно орали поставленными голосами: «Слава родной Коммунистической партии!!!», «Народ и партия едины!!!» и другие несложные славословия в тот момент, когда вставшая в едином порыве толпа делегатов устало присаживалась на свои места. Со слов потрясенного Трубецкова, эта магия ора продолжалась около часа, и одна беременная комсомолка, попавшая на сборище то ли по недосмотру, то ли по специальной квоте, забилась в преждевременных родах и, якобы, публично родила в фойе Колонного зала Дома союзов сильно недоношенного, но чудесно здорового, пузатого и абсолютно лысого малыша.
По этой причине, а может, по другой, по уверениям рассказчика, младенца тут же дружно нарекли «дорогой Никитка Сергеевич» и вручили ему именной комсомольский билет со значком. Опять же якобы, а не наверняка, отсутствующего на фойевых октябринах мужа пресвятой комсомолицы совершенно случайно тоже величали Сережей!
Но вконец ошарашен и морально убит беспартийный и сдержанный в эмоциях будущий ученый был вовсе не этим, а тем, что неожиданно обнаружил самого себя орущим вслед за ваньками здравицы в честь всех многочленов главного президиума подряд. Столь непредусмотренная потеря невинности в процессе группового идеологического изнасилования еще долго мучила ночами бывшего делегата кошмарными эротическими сновидениями про плешивых младенцев обоего пола с комсомольскими значками на развевающихся пеленках.
Я заверил коллегу Соколова, что я — выше толпы и если она бухнется на колени (к чему явно шло), то я супругой Лота застыну над нею. И пусть фотолюбитель это запечатлеет для родных и близких, включая потомков, в назидание.
Дело в том, что определенный опыт идеологического противостояния у меня был в недалеком прошлом. Под влиянием православной жены, а также поддавшись экуменистическим веяниям времени, я привез когда-то в Лавру своего пятилетнего сына с ознакомительной, в первую очередь, целью. Сидя у меня на руках, ангелоподобный младенец просмотрел свысока красивую службу в битком набитом храме до момента полного сценарного затишья, и в акустической тишине громко сказал, исходя из своего классического воспитания:
— Папа! Попов-то тут много, а где же Балда?
В тот раз смиренные прихожане нас не убили.
Когда под звон колоколов служки в красивых парчовых рясах вытащили престарелого пресвятейшего под мышки из ризницы вручную (папамобилей еще не изобрели), толпа таки рухнула оземь. А я — нет. Я столь гордо и одиноко позировал в объектив, изображая ведущего Клуба путешественников на лежбище тюленей, что последующее не углядел никто, кроме фотокорреспондента, — надвигаемый прямо на меня святейший был слеп, а несущим его служкам по службе было явно не до меня. Хотя я ошибаюсь, свидетель был. Но о нем — потом.
