Маэстро так бурно представлял премьеру, что у меня тогда еще закралось подозрение: а не пережил ли он сам нечто подобное? Как он, итальянец, оказался в нашем местечке? Говорили, влюбился в шинкарку (или ее дочь) в Новогрудках и там отравился – выпил каустик, сжег себе горло. Он, говорили, был когда-то хорошим тенором.
Маэстро никогда не вспоминал ни Варшаву, ни Новогрудки. Но иногда брал фарфорового паяца, прижимал к груди и... пел? произносил? Не могу передать, как преображалось лицо маэстро, когда с его губ срывались два слова: «Ridi, pagliaccio» – «Смейся, паяц». Будто две розы рука срывает с куста, в кровь пронзя пальцы шипами. Глаза... может, от слез или не знаю отчего, но – клянусь! – они из карих становились синими. Не прощу себе, что не спросил имя тенора – самого первого, кому Леонкавалло доверил партию Канио. Маэстро Ненни, наверное, в голову не приходило, что я этого не знаю. Не знаю, маэстро! До сих пор не знаю.
Только сердце отпустило – из комнаты разбитый звук.
– Деда, она сама! Я не трогала.
Если бы сама нечаянно упала, было бы не так. Так, со всей силой, разбивает только злость.
Ах, Сашулька, теплый животик – бархатные лапки, лучше бы ты голову мою разбила.
Сашулька сопит и дуется на меня, стучит пухлой ножкой по ножке стула, но все-таки показывает пальчиком, где еще осколки. А я, как собачонок, ползаю. Пока не догадываюсь смести веником в совок и осторожно ссыпать на газету. Счастье, что голову отбило целиком, но остальное вдребезги. Никак не могу сосчитать осколки, руки дрожат. И губы. Перекладываю кусочинки фарфора.
Ты наряжайся и лицо мажь мукою,
Народ ведь платит, смеяться хочет он.
– Деда, ты играешь в пазл?
– Что, мое солнышко?
– Ну, в такие картинки. Как маленькие печеньица. У меня есть. Дай, я соберу.
– Нет уж, я сам, – бормочу я. – Пазл-мазл, пазл-мазл...
Самое трудное – собрать фарфоровый букет. Ползаю с лупой, как сыщик. Кружевной фарфор, тончайший, видна была каждая роза.
Зачем розы Паяцу? Для Коломбины?
«No, no! – воскликнул бы маэстро. – Нет, нет!» Букет не Коломбине – артисту, и не бродячему комедианту Канио, а тенору. Ему брошен букет и прижат к груди.
Хорошее название для еврейского отряда – «Паяцы». Но мы назвали отряд «Пурим». Это самый шумный и веселый праздник, когда еврею предписано напиться так, чтоб не отличить праведника от злодея, мудрого Мордехая от злодея Амана.
Пурим – от еврейского пур (жребий). Жребий должен был решить, в какой месяц истребить евреев, а на самой высокой виселице повесить мудрого Мордехая, дядю красавицы Эстер, которая стала любимой женой правителя.
Гауляйтер Кубе тоже грозил повесить нашего командира Ихла-Михла, но его самого взорвали партизаны. Сменивший его эсэсовский генерал фон Готтберг тоже грозился, но его самого повесили после войны. Гиммлер обещал Гитлеру принести голову Ковпака, а сам сдох как собака.
К черту войну!
Тебе нельзя вспоминать, Веня. Но я же обязан помнить. Нельзя, а никуда не денешься. Ситуация глупее не придумаешь.
Когда я первый раз увидел Ихла-Михла Куличника? Не помню. Кажется, знал его всегда. Но запомнил после танцев под аккордеон в бывшей синагоге. Год 1929-й. Мама совсем молодая. Мне двенадцать лет, но я уже чемпион воеводства по шашкам. Мне дали за победу чашку с польским орлом и плитку постного сахара. До сих пор помню его цвет, запах, вкус.
Не знаю, за что дедушка невзлюбил чашку.
– Нехама, отдай ее нашему зятю, пусть пьет из нее мою кровь.
Не мог простить папе, что папа тащил его из синагоги, как коренной зуб из челюсти. Папа считал дедушку отсталым мракобесом, дедушка считал зятя придурком.
После таких слов в свой адрес папа кладет недогрызенный кусочек рафинада на блюдце и встает из-за стола, одергивая френч.
В нашей семье все мужчины горячие, азартные, все спорщики и игроки.
Я – харцер, скаут. Но я горжусь, что мой дед – габай, староста синагоги. В праздники он ведет меня в синагогу, чтоб я научился быть евреем. А папа-плановик учит бухгалтерскому делу, как до этого научил шашкам. Он артистично щелкает костяшками счетов. Весь годовой баланс у него готов в два часа. Все цифры у него в уме, даже проценты с маржи – разницы между ценой продавца и предлагаемой покупателем (попросту говоря, барыш).
А в чем моя маржа? Что я имею с жизни? Иды уже нет. Это и хорошо, и плохо, тут ничья. Сын и дочь – это, что ни говори, дано не каждому. Две внучки – Эстерка и Сашенька. Четыреста процентов прибыли на вложенный капитал, и дай Боже ему приумножиться. Да и какой такой капитал я вложил в собственное дело?
Жизнь начиналась отвратительно.
Помню, мы лежим на полу, прячемся от поляков. Они обложили наш дом соломой, облили керосином и подожгли. Как мы спаслись из огня и черного дыма?
Потом оспа. Сделали прививку на левой руке – не привилась. На правой – не привилась. Как я остался жив?
Потом реб Плотников учил меня зачем-то белорусскому языку и арифметике, а реб Мудрик читал с нами Тору и бил линейкой по ладоням, чтоб мы на уроках не грызли орехи.
Реб Плотников работал сторожем в туберкулезном диспансере. Приходил после ночного дежурства, я что-то бубнил, он засыпал, опираясь бородой на слабую грудь, и на конец-то ровно дышал, не надрывался кашлем. Я, как обезьяна, вылезал в окно, гонял с мальчишками резиновый мяч. Не помню, кто и за что меня ударил камнем, но правый глаз перестал видеть.
Подозреваю, что голову мне прошиб Гришка Юнанов по прозвищу Армяшка – он, его папа и мама чистили обувь в трех точках: на площади перед магистратом, на Старом рынке и перед синагогой; все три самых оживленных места можно было обойти за час, если даже зайти в «отель», публичный дом (к сожалению, я его уже не застал, когда стал интересоваться злачными вопросами), парикмахерскую, костел, ресторан, спортивный клуб и турецкую баню тех же Юнановых. Только в лесу я узнал, что Гришка и вся его родня – айсоры, потомки древних ассирийцев, во времена которых и случилось то, что празднуют евреи в пурим. Когда в Нюрнберге вешали приговоренных, тщедушный старичок с плешивой головешкой упирался, не хотел на виселицу. Его, главного антисемита рейха Юлиуса Штрайхера, волокли к петле два солдата, а он кричал: «Пуримфест!». Спятил на еврейской почве. Это я от Цесарского узнал, нашего партизанского хирурга. В Нюрнберге он был экспертом при группе советских обвинителей.
А вот сейчас вдруг подумал: ну повесили Штрайхера, кого-то еще. Геринг сам отравился. Обыкновенная история. Некий сановник (вельможа, первый министр, визирь, гауляйтер, член политбюро) нашептывает властителю: «Живет среди твоих подданных некий народец, изо всех сил вредящий тебе и нашей великой могучей державе, только и мечтает, как бы нажиться на угнетении нас, коренных-исконных, и захапать всю нашу необъятную землю со всеми недрами и богатствами».
