— Чудесный вечер, не правда ли? — обратился к нему я, и он тут же хлопнул себя по заднему карману, проверяя, на месте ли кошелек.
И, наверное, я слишком явно задержался, восхищаясь новеньким «альфа-ромео», припаркованным перед антикварным магазином, — иначе зачем бы его владелец как ошпаренный выскочил, встал у передней дверцы и на нас уставился. Где-то чуть дальше от центра мы набрели на скверик, где, кажется, можно было бы немного посидеть, отдохнуть на скамейке, но ворота оказались закрыты на замок, а вывеска, криво прикрученная к решетке, гласила:
НЕ ЕСТЬ
НЕ ПИТЬ
НЕ ВКЛЮЧАТЬ МУЗЫКУ
НЕ ВЫГУЛИВАТЬ СОБАК
Стиснув ладонь Мириам, я сказал:
— Подчас мне кажется, что духом этого города, его главной движущей силой является навязчивый страх, что кто-то где-то, не приведи господи, будет счастлив.
— Фу, как стыдно.
— А что такое?
— Вы цитируете Менкена
[315]
— он так говорил о пуританах. И не ссылаетесь.
— Да неужто?
— Делаете вид, будто сами придумали. А ведь, кажется, обещали не врать мне.
— Да. Простите. С этой секунды больше — ни-ни.
— Я выросла во лжи и никогда больше не стану с ней мириться.
Тут Мириам внезапно посерьезнела и рассказала мне о своем отце, слесаре-лекальщике и организаторе профсоюза. Она его обожала — такой идеалист! — пока не выяснилось, что он маниакальный распутник. Зажимал фабричных девок в сортире. Выискивал их по барам и дансингам субботними вечерами. Мама была убита горем.
— Зачем ты его терпишь? — спросила ее Мириам.
— Так ведь что же делать-то? — ответила мать и склонилась, всхлипывая, над швейной машинкой.
Мать Мириам умирала трудно. Рак кишечника.
— Это он ее им наградил, — сказала Мириам.
— Ну уж… Не слишком ли?
— Нет, не слишком. И ни один мужчина такого со мной не сделает.
Не помню, где и что мы ели — кажется, где-то на Йонг-стрит, сидели в отдельной выгородке бок о бок, соприкасаясь бедрами.
— Никогда не видывала, чтобы на собственной свадьбе человек выглядел таким несчастным. И каждый раз, как гляну, вы смотрите на меня.
— А что, если бы я не сошел тогда с поезда?
— Если бы вы только знали, как я-то этого хотела!
— Да ну?
— А сегодня я все утро просидела в парикмахерской, а потом купила все эти обновки — специально для нашей встречи, — а вы ни разу даже не сказали, что вам нравится, как я выгляжу.
— Нет. Да. Нет, честно, выглядите вы потрясающе.
Было уже чуть ли не два часа ночи, когда мы добрались до здания на Эглинтон-авеню, где была ее квартира.
— А теперь, судя по всему, вы станете притворяться, будто не хотите зайти, — сказала она.
— Нет. Д-да. Мириам, не мучьте меня.
— Мне надо в семь вставать.
— А. Ну ладно. Наверное, в таком случае…
— Ах, да идем же, — сказала она и втащила меня за руку.
2
Теперь, когда все близится к концу, время начало тикать быстро, как счетчик такси. Скоро мне стукнет шестьдесят восемь, и Бетти, у которой такие вещи на контроле, наверняка захочет устроить по этому поводу в «Динксе» посиделки. Сентиментальная наша Бетти хочет, чтобы Зака, Хьюз-Макнафтона, меня и еще кое-кого из завсегдатаев посмертно кремировали, и тогда она поставит нас в урнах на стойку бара, лишь бы ей с нами не расставаться. Возможно, мне не следовало рассказывать ей о том, что сделала Флора Чернофски. После того как Норман на своем спортивном «мерседесе» врезался в опору линии электропередачи и разбился насмерть, она его кремировала и пепел разделила на части. Большую порцию поместила в специально сделанные песочные часы, а остальное пошло в таймер для варки яиц. «Так Норм всегда будет со мной», — сказала она.
Я не пойду на эти Беттины посиделки. Нечего тут праздновать. А кроме того, я стал теперь таким раздражительным старым мерзавцем, что уже и за себя не отвечаю. Вчера под вечер пошел в видеосалон возвращать фильм «Банковский сыщик», мою любимую ленту Филдса
[316]
, а там юный балбес с конским хвостиком, к тому времени вставивший себе еще и кольцо в нос, мне и говорит:
— Ах-ах! Что же вы обратно-то не перемотали? С вас еще три доллара за перемотку.
— У вас есть шариковая ручка?
В недоумении он дает мне ручку, я сую ее в дырку и принимаюсь крутить бобину по часовой стрелке [Против часовой стрелки. — Прим. Майкла Панофски.], не обращая ни малейшего внимания на то, что за мной выстроилась очередь из пяти человек.
— Что вы делаете?
— Перематываю.
— Да вы же год так будете мотать!
— Сейчас всего только три, сынок, а эту кассету я должен был сдать к пяти.
— Дайте сюда, папаша, и можете забыть об этих трех баксах.
Позавтракал сегодня поздно, а потом включил радио, решив послушать Мириам для разнообразия в прямом эфире. Ура! Оказалось, она как раз начинает читать письмо, пришедшее якобы от радиослушателя из Калгари.
Дорогая миссис Гринберг!
Я старый чокнутый дурень, из тех, о ком рассказывают анекдоты, — человек, отдавший лучшие годы жизни любимой женщине, а она взяла да и сбежала с мужчиной помоложе. Надеюсь, Вы разберете мой почерк, который стал совсем никудышным с тех пор, как меня опять разбил микроинсульт. Как Вы, конечно, поняли, образования у меня почти что и нет. Куда мне до тех слушателей, чьи письма Вы обычно читаете вслух. Нынче я на пенсии, а был сборщиком мусора и вторсырья — ха! ха! ха! Но все равно я надеюсь, что мне хватит грамотности, чтобы попасть в эфир. Я все еще скучаю по жене и не убираю ее фотографию с тумбочки у кровати, что стоит в моей комнатке в Виннибаго. Сегодня у Мэрилу день рождения, и мне хотелось бы, чтобы Вы исполнили песенку, которая звучала в столовой гостиницы «Хайландер» в Калгари, куда я возил ее праздновать ее тридцатилетие в 1975 году.
Я от той песенки помню всего несколько слов, но они очень подходят к моему теперешнему состоянию, а вот ни названия, ни автора музыки не припомню. Там слова такие:
В лунном свете вздымаю я руки пустые,
Трам-тарам тара-рам, дорогие черты…
А музыку, как я припоминаю, играли в основном на рояле, причем написал ее какой-то знаменитый поляк. Постойте-ка. Про него же фильм когда-то показывали — с Корнелем Уайлдом, он еще болел туберкулезом, то есть тот пианист, а не Корнель. Я бы хотел, чтобы вы исполнили этот номер и посвятили его Мэрилу, на которую я не держу зла. Спасибо огромнейшее.
