— Нет.
Возвратившись довольно скоро, Хайми принялся сыпать именами, чего лично я просто не переношу. Типично голливудская мания. Джон Хастон — его добрый приятель. Дороти Паркер — ох, трудно с ней. А в тот раз — ну, когда он работал над сценарием с этим доносчиком Клиффордом Одетсом… А с Богартом — о, какая была двухдневная попойка! Затем он стал рассказывать, как перед первым боевым вылетом его командир собрал весь летный состав в ангаре на инструктаж. «Слушайте, вы, девки-зассыхи! Небось задумали в трехстах милях от цели неполадки с матчастью изобразить? Только попробуйте! А то бросят бомбы на ближайший лужок с коровьими лепешками — и дёру домой! В душу вам дышло! Мать-перемать. Хотите предать Клепальщицу Рози
[49]
? Хотите стать хуже тех не годных к службе жиденят-очкариков, что крысятничают сейчас на черном рынке и трахают ваших подруг? Усритесь, но чтоб ни о чем таком я ни от кого из вас не слышал! — Потом он помолчал и добавил: — Через три месяца две трети из вас будут на том свете. Дурацкие вопросы есть?»
Однако Хайми уцелел и демобилизовался с пятнадцатью тысячами долларов, по большей части выигранных в покер. Сразу рванул в Париж, вселился в «Ритц» и, по его утверждению, полгода не просыхал. Затем, когда у него остались последние три тысячи, купил билет на «Иль де Франс» и уплыл в Калифорнию. Устроившись третьим помощником режиссера, как танк попер по карьерной лестнице вверх, устрашая студийное начальство, честно отдававшее фронту все силы дома, тем, что на званые обеды являлся в пилотской куртке. Хайми как из пулемета выстрелил «Блондинку», парочку вестернов с Тимом Холтом, одну из «соколиных» серий с Томом Конуэем, и только после этого ему позволили самостоятельно снимать комедию с Эдди Бракеном и Бетти… как, бишь, ее? Фамилия как у биржевого брокера. Бетти Мерил Линч? Нет. Бетти Леман Бразерс? Да ну, еще чего. Бетти — ну, как в той рекламе. Когда кто-то там говорит, все слушают. Хаттон. Бетти Хаттон. Однажды он был представлен к премии Академии, три раза разведен, и тут за него взялся Комитет по антиамериканской деятельности. «Андерсон, этот слизняк, которого я считал приятелем, — рассказывал Хайми, — борзописец, за пятьсот долларов в неделю стряпавший сценарии, под присягой заявил в Комитете, что раз в неделю ходил ко мне домой в Бенедикт-каньон собирать партийные взносы. Откуда мне было знать, что он агент ФБР?»
Оглядев стол, Хайми сказал:
— Чего-то не хватает. Garçon, apportez-nous des cigares, s'il vous plaît
[50]
.
В этот момент на террасе появился француз. Старик стариком, лет пятидесяти с гаком, в яхтсменской фуражке и с переброшенным через руку как плащ темно-синим, сверкающим медными пуговицами блейзером: пришел за доселе не востребованной молодой дамой, что сидела слева за два стола от нас. Она вскочила ему навстречу — этакая потревоженная бабочка, тут же радостно вспорхнувшая.
— Comme tu es belle, — заворковал он.
— Merci, chéri.
— Je t'adore
[51]
, — проговорил он, потрепав ее ладонью по щечке. Потом властно подозвал официанта — le roi et le veut
[52]
— и расплатился, небрежно отстегнув купюры от толстой пачки франков, схваченной золотым зажимом. Вдвоем они стали сдвигаться в направлении нашего столика, где дама приостановила его и, сделав брезгливое движение рукой, произнесла:
— Les Americains. Degueulasse. Comme d'habitude
[53]
.
— Мы не любим Айка!
[54]
— сказал старик кавалер и захихикал.
— Fishe-moi la paix, — сказал Хайми.
— Toi et ta fille
[55]
, — присовокупил я.
Их обоих аж передернуло. В обнимку, обхватив друг друга за талию, они удалились, направившись к его спортивному «астон-мартину», причем рука старикашки явно щупала зад девицы. Он открыл перед ней дверцу, сел за руль и натянул гонщицкие перчатки. Перед тем как отъехать, сделал нам рукой неприличный жест.
— Пойдем отсюда, — сказал Хайми.
Мы втиснулись в «ситроен» Хайми и помчались в направлении О-де-Кань. Когда машина одолевала чуть не отвесный подъем в гору, на вершине которой стоял бар «У Джимми», Хайми и Бука затянули песнопения, которые помнили с детских лет, со времен хождения в синагогу, и вот тут настроение у меня начало портиться. Моя душа и так всегда зимы просит, а в тот вечер, который был бы идеальным, если бы не охватившее меня уныние, на сердце давила еще и зависть. Я завидовал Хайми, его военным подвигам. Его обаянию. Его материальной независимости. И той легкости, с которой вошел с ним в контакт Бука, да так плотно, что своими шутками, своей увлеченностью друг другом они подчас оставляли меня как будто за бортом.
Много лет спустя, вскоре после того как обвинение в убийстве было с меня снято, а Хайми вновь жил дома и о черных списках вспоминал как о развеявшемся кошмаре, он настоял, чтобы я для восстановления сил пожил в домике, который он снимал на все лето в Гемптоне.
— Я понимаю: сейчас, в твоем состоянии ты никого видеть не можешь. Так ведь это как раз и есть то, что доктор прописал. Мир и покой. Море. Песок. Шашлыки на природе. Разведенные дамочки в соку. Ты погоди, попробуешь мои кнейдлах! И о твоих неприятностях никто там у меня знать не будет.
Мир и покой! С Хайми! Ха-ха. Мне следовало бы предвидеть. Гостеприимнейший хозяин, он чуть не каждый вечер наводил в дом столько гостей, что ступить было некуда, причем главным образом юных девиц, и каждую пытался охмурить. Пичкал их историями о тех великих и почти великих, кого он будто бы в свое время знавал. Дэшил Хэммет — о, это князь! Бет Дэвис — неоцененная, непонятая… Венгр Петер Лорре — вот парень что надо! Дитто Спенс… Переходя от гостя к гостю, он зажигал их, как фонарщик. Каждой молодке шептал на ушко, что на всем Лонг-Айленде нет девушки прелестней и умней ее, а каждому мужчине открывал под большим секретом, что у того уникальный талант. Он не то что не позволял мне грустить в уголке, а буквально пихал меня сперва к одной женщине, потом к другой: «Ну, не робей, ты ей дико нравишься». Затем официально представлял меня: «Это мой старый друг Барни Панофски; он сам не свой, до чего хочет с тобой познакомиться. На вид тихоня, я понимаю, но он только что выкрутился, совершив идеальное убийство. Давай, братан, расскажи, расскажи ей про это».
